А Баулин, тихий, мягкий, какой-то уютный, не любивший высовываться, мало изменился в моем представлении. Он так и остался человеком, живущим в постоянной печали о жене и ребенке и в терпеливой надежде на встречу с ними. Обычно он был задумчиво молчалив, а если и говорил, то лишь о самом необходимом, касающемся службы и повседневных наших забот. Язык у него немного развязывался только тогда, когда он выпивал. А выпивка у нас была, потому как за Вислой много спиртных заводов. Если в населенном пункте или в стороне от него маячит кирпичная труба, это уж обязательно спиртной завод.

Выпив по глоточку, мы с Баулиным разговаривали. Чаще всего, когда дежурили за пулеметом или патрулировали. Мою болтовню он слушал терпеливо или, может, вовсе не слушал, погрузившись в свои печали. А сам он заговаривал, как бы продолжая вслух свои думы, повторяясь, все о том же – о жене своей. Когда с ней познакомился, как познакомился, как встречались, как поженились.

– Зинка ведь у меня из другой деревни. В трех километрах от нас. Там до войны был сельсовет, клуб. Мы туда в кино, на танцульки шастали. Правда, до армии я в Козловку не ходил, мать не пускала, козловские ребята наших задирали. Ну, а уже после действительной я, парень взрослый, до третьих петухов пропадал там. Зинку-то я давно приметил, а подойти к ней робел. Ребята говорят: пригласи ее на танцы. Потанцевал с ней как-то раз, а после танцев ребята говорят: «Потанцевал с ней, а теперь провожай». Проводил до калитки: постоял немного и пошел догонять своих. При выходе из деревни меня встречают козловские парни. Окружили и говорят: «Бить мы тебя не станем, но предупреждаем: в Козловку чтобы дорогу забыл, у Зинки есть парень, он тебе ноги переломает!» Я хотя и действительную отслужил, был старше этих ребят, но заробел. Вернее сказать, даже не заробел, а просто не в моих привычках было лезть на рожон и отбивать у парня девку. Мы, Баулины, жили смирно. В деревне, сам знаешь, без матюков разговора не бывает, а вот я от своего батьки ни разу не слышал матерщины. Ну, думаю, раз нельзя так нельзя, не буду ходить. И в Козловке больше не появлялся. Мы в своей деревне зимой в чьей-нибудь большой избе на посиделки собирались, ну, в картишки резались, танцевали, за девками приударяли, а летом за амбарами, лужок там был укромный. Это у нас «улица» называлась. Пришел я раз за амбары, на «улицу», значит, девушки и парни под ливенку елецкого наяривают. Глядь, Зинка моя там. Я к ней: «Зина, как ты сюда попала?!» А она так с обидой: «Все по себе судишь, да? Испугался этих дураков. Еще армию отслужил!» Ну, так началось у нас. Не я к ней, а она ко мне стала бегать. Потом я узнал, подружки ей сказали: «Зинка, если такого парня упустишь, дура будешь». Ну, говорю к осени старикам своим, хочу, мол, жениться. Батя говорит: «Добро, сынок, действительную отслужил, погулял маленько, теперь можно и остепениться». А мать против, то есть не совсем против, а в том смысле, что не готовы еще к моей женитьбе. Изба мала, куда приведешь молодую жену? Надо новую избу поставить. Да приодеться бы надо. Костюма нет, сапог хромовых нет. Донашивал все свое красноармейское. Решили повременить с женитьбой. Пока рубили избу, пока костюм шивьетовый справили, год пролетел. Вдруг бац – финская кампания. Повестка в военкомат. Так и пошел снова в армию в красноармейской форме. Вернулся домой по ранению. И вот я женат, у нас ребенок народился, жизнь настоящая начиналась. Живи, радуйся, ребятишек расти. Не тут-то было. Как поется в песне: «Киев бомбили, нам объявили, что началася война!» В сорок третьем в госпитале получил от сестры письмо. «Избу спалили немцы, ютимся в землянке. Где сейчас Зина, не знаю. Как мама померла, она ушла в Козловку к своим. Потом я слышала, что ее угнали немцы». Куда угнали, как угнали с ребенком?.. Я ведь попервоначалу к ребенку ноль внимания, молодой еще был, глупый. Как-то раз Зина говорит: «Подержи своего мальца». Взял я его на руки, боюсь уронить, а он, пострел, глядит мне в глаза и улыбается. Вот поверишь, с тех пор он мне в душу влез. Полюбил я его незнамо как. До сих пор снится… Будто держу на руках. Он такой махонький, мягкий… Проснусь – карабин обнимаю… Хороший ты парень, Толька! Тебе жить надо. Не лезь ты зря под пули. Вот кончится война, я Зинаиду Григорьевну найду, а ты свою Полину разыщешь…

Лучше узнал я за это время и старика Решитилова. Хоть он был всего лишь коноводом, порой мне казалось, что даже взводный, даже помкомвзвода живут, действуют, воюют с некоторой оглядкой на него, как будто он был не только старше всех нас, но и имел над всеми нами какую-то негромкую, незаметную власть. Я, например, очень стеснялся взгляда его тихих серых глаз, когда совершал какой-нибудь проступок, глупость, проявлял разгильдяйство. Он не говорил ничего, не корил, а только поглядывал на меня. И укор, и незлая насмешка, и досада, и жалость, и печаль – все было в его отцовских глазах. Может, потому он у нас имел такой авторитет, что на гражданке был председателем колхоза, член партии (во взводе, кроме него, членами партии были еще взводный и помкомвзвода Морозов), и по всем статьям он должен был быть нашим командиром, но по возрасту или по слабости здоровья служил коноводом и не ходил в бой, оставался с конями. Помкомвзвода величал Решитилова – Михаил Ефремович. Как звал его взводный, я не слышал. Остальные, кто постарше, звали его просто Решитилов, как обычно принято в армии. Худяков звал старика дядя Миша. А сам я – никак. Звать людей по имени-отчеству я еще не умел, не научился, это было непривычное, русское. По фамилии было неудобно. Так что, разговаривая с Решитиловым, вернее, изредка обмениваясь с ним двумя-тремя словами, только по надобности, я избегал всего этого.

Теперь и Худякова я узнал получше. Поначалу он мне не понравился – едок ненасытный. Наголодался на гражданке, а в Германии на него едун напал. Поев, он непременно бегал в кухню за добавкой, но, не в силах все съесть, засовывал котелок с кашей в переметную суму и возил с собой. Потом я узнал, что он, оказывается, пережил ленинградскую блокаду. В сорок первом его из деревни взяли в Ленинград в ФЗО, работал на заводе фрезеровщиком. В сорок втором, когда он от истощения уже не мог стоять у станка, его вывезли на Урал, в город Ревду. Рассказывал, как их привезли на Урал и повели в баню, и несколько ребят, дистрофиков, прямо в бане и померли. Худяков выжил, работал на заводе и, когда подошел срок, ушел в армию. Но страх голода, как неизлечимая болезнь, видно, засел в нем крепко и надолго. Он постоянно искал жратву и запасался впрок. В переметной суме у него всегда были припрятаны горбушка хлеба, шматок сала, кусок оставшегося от обеда вареного мяса или даже добытый где-то кружочек копченой домашней колбасы. Когда Андрей-Маруся запаздывал со своей кухней, мучимые голодом, мы клянчили у Худякова чего-нибудь пожевать, он немного жмотничал, кричал, что у него шаром покати, но, не выдержав голодной мольбы в наших глазах, делился со взводом своим НЗ. Мы прозвали его кормильцем. «Наш главный кормилец». От этого он немного важничал. В общем, он был паренек простодушный, уживчивый. Я с ним ладил лучше, чем с Музафаровым и Шалаевым.

А вот старшего лейтенанта Ковригина я так и не раскусил до конца. Его маленькое жесткое лицо со шрамом постоянно было замкнуто для меня. Это даже после заварухи возле фермы, где мы с Баулиным держались молодцами. Хотя нельзя было сказать, что он не замечал меня. Замечал, но почему-то всегда только мои грешки, проступки, слабости… И был ко мне слишком даже строг. К примеру, Шалаев носил с собой флягу со спиртом – это ничего, а мою флягу отбирал, спирт выливал, а флягу закидывал подальше. Особенно после того, как в 4-м эскадроне трое отравились древесным спиртом, один умер в санбате, двое ослепли. Можно было подумать, что Ковригин опасается, как бы и я не отравился, но почему же тогда не опасался и за Шалаева или Андреева и позволял им носить фляги с выпивкой? Словом, многое в поступках старшего лейтенанта для меня все еще было загадкой.