От городка того осталась только старая-престарая церквушка, но каждый год, летом, здесь возникает большой, шумный город с временными гостиными дворами, с корчмами, с огромным множеством шатров, палаток, шалашей... Широкий лиман Мологи целиком заполняется судами, и они стоят так плотно один к одному, что с берега на берег можно перейти как по мосту. Торговля и обмен товарами здесь такие, что в некоторые годы одни лишь пошлины дают казне до двухсот пудов серебра.

Было, правда, ещё два места, куда издавна съезжались русские купцы, — это Лампожня на Мезени и Холмогоры.

В Лампожне торговля велась с самоедами привозившими для обмена пушнину и «рыбий зуб», и была эта торговля не совсем обычная: совершалась она без денег, без споров, да и вообще молча. Её и называли — «немая». Тут на всё была своя давняя мера, и спорить, торговаться было не о чем: если охотнику требовался железный топор, он давал за него столько собольих шкурок, сколько их могло пройти в проух для топорища. И так во всём остальном.

Вот только добраться в этот далёкий суровый край было нелегко, а иногда — в ненастные годы — и вовсе невозможно. Минувший год тоже был не из лёгких, и купцы, побывавшие там, жаловались, что «дороги были с великою нужею: зашли их жхи и озёра, и перевозы через озёра многие, а тележных дорог вовсе нет».

Когда в Лампожню добраться было невозможно, тогда выручали Холмогоры. В зимний Николин день[113] когда окончательно утверждались дороги, здесь устраивался большой и, в отличие от Лампожни, по-настоящему купеческий торг.

Новгородцы ехали сюда за мехами и тюленьим жиром, который продавали «за море», в основном ганзейским купцам; пушной товар — «мягкий борошень», — имевшийся тут в изобилии, потому что местные жители и купцы тоже вели обмен с самоедами, привлекал сюда и московских купцов, они же вывозили отсюда и «рыбий зуб», который сбывали персидским и шемаханским купцам, на родине которых он пользовался большим спросом у косторезов. Богаты Холмогоры были и морской рыбой. Летом она шла отсюда солёной, а зимой — свежей, замороженной... Но больше всего отсюда вывозили соли. Это был поистине соляной край! Холмогоры снабжали солью не только большинство русских городов, но и соседей за рубежом. Правда, на внутреннем рынке за холмогорской солью водилась недобрая слава, но виновата в этом была не сама соль, а те, кто ею торговал. Они вели своё дело не чисто, подмешивая в соль негодную примесь — кардеху[114] и занимались этим в основном перекупщики — каргопольцы, онежане, турчасовцы, порожане, устьмошане, которые ездили к морю, скупали соль у поморов, а после продавали её белозерцам и вологжанам, из рук которых соль расходилась уже по всем городам и весям Руси. И белозерцы и вологжане много раз жаловались царю на мошенничество перекупщиков, которое крепко убытчило их, но вывести это зло не могли даже грозные указы из Москвы: мошенничество в крови у торгового человека, и не только русского, а против этого бессильны не только цари, но и сами боги, создавшие человека и научившие его торговать.

Было у русских купцов ещё одно лихо, ещё одно утеснение, о котором они уже много лет не переставали говорить, — правда с утайкой, потому что лихо это свалилось на них по воле царя, а обсуживать его волю, да ещё с недовольством, на слуху у всех, — милуй Бог! Роптали, и не более! А лихом, породившим этот ропот, была Английская торговая компания, учреждённая в Москве несколько лет назад, когда царь через английского капитана Чепслера, случайно, по воле стихии, оказавшегося в пределах Российского государства, завёл дружбу с английской короной[115].

   — ...Беды наши не вчера явились. Они уж застарели... Да и беда беде рознь. Неспроста молвится: не та беда, что на двор зашла, а та беда, что со двора нейдёт. Я как иду по Варварке, мимо Аглицкого подворья, так всякий раз и думаю про сие. Нейдёт сия беда с нашего двора, а токмо пуще приживается. Уж не токмо тут, в Москве, да в Новыграде, они уж и в Вологде свой двор поставили.

   — А и оборотисты ж, бестии! Мало того, что торгуют беспошлинно, так ещё что удумали: перестали возить к себе за море пеньку... Да! Убыточно, вишь-ка! Теперь пускают её в работу прям тут. Да-а... Для чего привезли своих мастеров, которые дело канатное знают. Говорил я с одним из них... Ранее они покупали себе канаты в Дансиге, и шибко, говорит, было им «плехо» оттого... «Пошилини», вишь-ка! А теперь вся их серая братия удоволена, теперь у них «гуд»! По-ихнему — хорошство, благодать. Сей «гуд» у них не сходит с языка... И ещё — серый! Так они кличут друг дружку: сер да сер!

   — Теми своими «гуд» они нас за горло жмут! Никак не возьму себе в толк, отчего государь так поволил им? Армянские, и турские, и кызылбашские, приезжая к нам, платят десятину со всего товару, да за вес — две деньги с рубля... Так платим и мы. А аглинцам — полная льгота! Будто не мы, а они тут хозяева!

   — Выдал нас государь сим серым, животами выдал! Я как иду по Варварке, мимо их подворья, так и думаю про сие... Пойдём мы с кузовами[116], помянете моё слово, понеже не выстоять нам супротив них, нипочём не выстоять! Товар у них изящный, дорогой... Сторговал я у них сукно доброе, дичь[117], по семнадцати рублёв за кусок... Пять кусков сторговал. Они на нём сам-третей берут, и ни полушки мыта, а мне осьмь с полтиной наверх! Како ж обернуться-то надобно, чтоб те осьмь с полтиной покрыть?!

   — Я у них каразею торговал... Заизлиха дорога. Наше домашнее суконце, можайское али троицкое, мнится мне, ажно добрее, а цены — небо и земля.

   — И что за время такое навалило? Тебя за горло жмут, а ты пой аллилуйя!

   — Я как по Варварке иду, так всякий раз про сие и думаю...

   — Деды не знали беды, так внуки набрались муки.

   — Деды також хватили... Сказывал мне мой дед: как князь-то великий, Василий-то Иванович, положил запрет за Волгу-то нашим ездить, так, сказывал дед, презельный урон потерпела тогда вся торговля московская.

   — Казанская да астороханская торговля и ныне бедна. Татары привозят шёлк да суконце белое валяное... Суконце доброе, на епанчицы — в самый раз... А шёлк худой — кафинский да ардаш...

   — Купишь ардаш, даром денежки отдашь!

   — ...И сами купцы татарские зело бедны. Наши пошлины им — зарез.

   — Кому они не зарез? Я как иду по Варварке, так всякий раз про те пошлины и думаю.

   — Через те пошлины я и от каразеи отступился.

   — Зря отступился. На каразею нынче спрос... Именитые ею горницы наряжают, подволоки бьют, стены, пол, лавки...

   — Именитые хуже аглийцев, понеже всё в долг норовят... А после у них его никакими ногами не выходишь.

   — Я, однако, никак не возьму себе в толк, отчего государь так пожаловал аглинцев?

   — Я також, как иду по Варварке, всякий раз об том думаю. И зависть берёт, и досада, будто Бог наказал — быть русским.

   — ...У нас и своих-то пожалованников пруд пруди. Токмо аглинцы — серые, а наши, присные, — чёрные. Четыре монастыря торгуют беспошлинно: лавра Сергиева, да Соловецкий, да Кириллов на Белоозере, да Новодевичий.

   — Причти ещё царскую Воробьёву слободу.

   — ...Да и как торгуют! В прошлом годе привезли с Соловков на Москву сто возов соли. Сто возов!

   — Нигде отродясь такового не водилось, ни в Римах, ни в Вавилонах, чтоб кому-то без мыта торговать. И в Писании нигде о таковом не написано... Токмо у нас, прости меня Господи, что так говорю, но токмо у нас у единых так повелось.

   — Вот уж поистине: кому Белоозеро, а кому оно смолы черней!

   — Токмо ли аглийцы да пошлины — наше лихо? А разбой, грабёж? На Волге — казаки, на Днепре — черкесы... Ещё большее лихо — запреты. Того не вези, сего не купи... Повстречался мне во Пскове купец... Сказывал: вёз он из Цареграда разом с иными товарами и нефть. В Киеве его схватили, товар весь отняли, самого три года держали в застенке. Из-за той самой нефти. Король польский запрет положил на неё. Так само и с нашей стороны. А как быть нашему брату? Мы про запрет узнаём, коли у нас уж товар куплен.