— Либо отнят.

   — В Киеве нам теперь не бывать... Покуда с польским не замиримся. А торговля там славная. Товаров — видимо-невидимо, и не токмо из Рима, из Венеций и Греций, но и из Персиды, из Индии, из Аравии... Ничего славней Киева я не знаю! Там есть всё: каменья, узорочье[118], парча, бархат, индийская камка, кружево мишурное... А пухи киевские! Таковых не прядут нигде более! А всякого перцу, шафрану, ладану, фимиаму — Господи, Матерь Божия и пресвятые угодники! Ни один караван, что идёт из Кафы, не минует Киева!

   — Что ты нам про Киев сказываешь? Не нитками, поди, торгуем, не иголками. Я привозил оттудова на царский обиход витель золотую и серебряную, да гребни прорезные, белая кость, да каменье буторное[119]... А вдругорядь, помню, привозил зеркала булатные да барс санной... Три барса, что по горам живёт на снегу... Да.

   — Сполна ль получил из казны?

   — Что о том спрашивать? Поди, не для выгоды вёз.

Видел прошлозимь государев выезд... Барсы, что я привёз, у него в санях, да у царицы его, да и у царевичей. Сердце моё так и зашлось от радости. Нет, нам на государя грех сетовать. Коль и дал он аглинцам льготы — беспошлинно торговать в земле нашей, так и нам в их земле таковые же выговорил. Да вот и со свейским и с дацким новым договором договорился: можно нам ездить в их землю торговать, и торговле той быть без препон.

   — С дацкими и свейскими мы от искони на обе стороны ездим и пошлины платим, как где обычай в которой земле. Так и они платят у нас... А про аглицкие льготы — которая нам корысть от них, коль мы воспользоваться ими не можем?

   — То верно. У аглинцев — корабли... Они и через Студёное море плывут к нам, а мы в наших дощаниках да стругах не ходоки к ним.

   — И они, бестии, ведали про сие... Ей-ей! Потому и уговорились на равных! А будь у нас море, будь у нас корабли... Дали б они нам те льготы? Держи карман шире!

   — Досада нам от них великая, всё так, и лиха мы ещё хлебнём... Однако же поглядел я на них, как они дело ведут, и так мне стало обидно, ей-богу! Неужто же мы глупей их? Неужто же мы не можем так вести дело?

   — Я как иду по Варварке...

   — Погоди ты со своей Варваркой! Нет у тебя пути, что ли, иного?!

   — Так я...

   — Погоди, Бога ради! Дай обсказаться... Вот ве́ди ловкость какая в их разуме: сказывали мне посольские подьячие, что-деи землю даже нашу, прах, что мы топчем ногами, и ту в коробьи набрали, чтоб пробу ей учинить и к выгоде своей употребить.

   — Оборотисты, бестии, что и говорить!

   — Глупей — не глупей... Что о том загадывать, коли руки связаны? Я б к тем аглинцам и на дощанике добрался. Да! Так ве́ди без царского дозволения, по своей воле, туда не поедешь. Сказывал мне Степан Твердиков, который с Федотом-то, с Погореловым, собирается в Аглинскую землю, так уж который год, сказывал, ждут они царского дозволения[120]. И поедут они с товаром из царской казны, а себе прибытков не привезут.

   — Ты бы, поди, и добрался... Ловок, ведаем! А я — нет. И многим иным не под силу сие... Потому государь и учинил свою волю, дабы не повелось так, что одни станут богатиться и славиться, а другие на них смотреть. Торговля не одним каким-то ловким и удачливым купцом ставится, и не двумя, и не пятью, а всем корыстовным купецтвом. Тогда и торгующим польза, и казне государской доход. Нешто не так?

   — Так-то оно так...

   — А коли так, то и на государя, скажу вдругорядь, нам сетовать грех. Старается он нам на пользу. Море добудет — все пути отворятся для нас. Да что я говорю: добудет... Он уже добыл его. Аглинцы уже не плывут через Студёное море, они идут прямиком в Нарву. Грядёт и наше плаванье!

Возвращаясь от митрополита, с его загородного двора, что стоял на Поганой луже, Иван Фёдоров сел на какую-то попутную телегу, направляющуюся на торг, и, глубоко взволнованный всем тем, что нынче совершилось, переполненный мыслями об этом, не заметил, как и проехал весь этот неблизкий путь. В Китай-городе, благословив возницу, который услужливо приостановил лошадей, он соскочил с телеги и только сейчас, когда волнение немного улеглось, впервые увидел, какой великолепный был день, как красиво лучилось солнце в ясном, девственном небе, как широк был разлёт самого неба, невесомо парящего над землёй, и как много, поразительно много было света и тепла — чистого, сочного света и какого-то мягкого, текучего тепла, к которому так и хотелось протянуть ладони и зачерпнуть его горстями.

Он стоял, смотрел на это сияющее великолепие и чувствовал себя так, будто всё это: и огромное ясное небо, и лучистое солнце, и свет, и тепло — предназначено только ему, ему одному — как подарок, как награда... Не хотелось думать, что это просто вовсю разгулялась весна, — хотелось думать и думалось, что это и вправду подарок ему и награда и что нынешний день и не мог быть иным, потому что это — его день! До сих пор и у него самого, и у его дела, и у его надежды были только будни, — нынешний день подарил им праздник.

Хотелось думать и думалось с суеверным искушением, что, если высшие силы, управляющие природой и судьбами людей, соблаговолили отметить этот день, сделать его отличным от прочих, — значит, его жизнь, его судьба, его дело находятся под покровительством этих сил, значит, они угодны им, и тогда необычность нынешнего дня — это ещё и знак того, что он заслужил это, что он достоин этого. ДОСТОИН!

Это была высокая, гордая мысль, но спокойная и трезвая. Он не считал себя особенным, избранным, отмеченным Божьей печатью, но знал, что сегодня он — единственный и что, кроме него, этого дела не сделает больше никто. Он знал, что пройдут годы, десятилетия и тем, чем занят сегодня он, будут заняты многие, они постигнут это дело, продвинут его вперёд, доведут до совершенства — через годы, через десятилетия! — но сегодня таких людей нет, сегодня он — единственный. Был Маруша Нефедьев, новгородский умелец, передавший ему своё редкостное умение, но его уже нет, он умер и уже ничего не прибавит к сделанному, и, стало быть, судить о «книжном строении» на Руси будут не по тем пробным книгам, что сделал Маруша, но по тем, что сделает он, Иван Фёдоров.

Он знал это и потому изо всех своих сил стремился к тому, чтобы книги, которые будут напечатаны им, были добротны и совершенны, чтобы искусность рук его вызывала уважение к печатной книге у «неискусных и не наученных в разуме человек», ради которых, как позже напишут в сказаниях и летописях, и затевалось царём это дело. Но с не меньшей настойчивостью и рвением он добивался и того, чтобы книги эти были «исправными», лишёнными тех несуразиц и искажений, которые веками копились в книгах рукописных. Ему было известно, что так поступают печатники и в других странах. Максим Грек, почтеннейший книжник афонский[121], проведший молодость в Италии, где общался со многими известными типографами и знал о их делах не понаслышке, свидетельствовал: «И преводят книги всех учителей наших, елико их обрели, от еллинская беседы на римскую, по чину и разуму грамотическому, не отменяюще ни малейше, и, преложивши их на язык свой, дают в друк на печатование и размножают много и посылают, продавающе их лёгкою ценою не точию в Италии, но и по всем странам западным, на исправление и просвещение народов христианских».

Такова же была и воля царя: «Дабы и впредь изложилися святые книги праведно и несмутно и без сомнения всякому православному, прочитающему и глаголящему по них».

«Дабы и впредь!» Ради этого он и старался, работал как одержимый, не жалея ни сил, ни времени, не отступая, не опуская рук ни перед какими трудностями, а трудностям тем — счёту не было, ведь все богослужебные книги на Руси, по словам того же Максима Грека, были «растлени от преписующих, не наученных хитрости грамотикийстей».