— Ты кто? — спросил он женщину.

   — Лушка Козлиха. Угощайся, — ухмыльнулась она двоемысленно.

Сердце подьячего, подернутое бумажной тиной, затрепыхалось.

   — Балуй! Выпил бы.

   — Я без вина весёлый, Луша!

Осип Ильин сказал, входя:

   — Хватаешься за сладкие заедки... Списки принёс?

Лушка вильнула замызганными полами гвоздичной однорядки. Вместо неё явились двое. Один моложе, худоват в плечах, с блёклой книжной рожей и прищуренными, порченными чтением глазами. Другой постарше, с виду злой и сильный, неотчётливо знакомый Брусленкову. Зачем-то вспомнились стрельцы... Не мог он видеть этого приезжего нижегородца в Стрелецком приказе? Померещилось.

   — Ну, чего надо-то? — спросил он нижегородцев.

Те назвали пяток имён. Брусленков сверился со списком, не давая никому заглядывать. Действительно, такие люди были — из Нижнего и Мурома; Головин, Клевец... Скука сказал, в каком они полку, кто голова, кто воевода. Младший подал Скуке потёртый мешочек с деньгами, рублишка на четыре. Говорить сразу стало не о чем, начали пить и есть.

Лушка забегала туда-сюда в поварню, приволокла уху, нежную кашу на миндальном — постном — молоке, немецкую селёдку. Скука с хмельной обидой замечал, что Лушка перестала на него глядеть, ластилась к молодому нижегородцу — то боком об него потрётся, то тронет ненароком тёмно-русый волос. Молодой тоже тянулся к ней, но старший, выпив, стал подозрительнее.

Он даже по нужде поплёлся вместе с молодым. В конце концов Лушка обиделась на молодого и в тёмных сенях поддалась Скуке — дала себя потискать, обследовать руками, но не больше. Спросила у него, сомлевшего:

   — Чего им надо?

Скука соврал про списки — как показалось, очень ловко. Лушка в последний раз зажала его руку голыми коленками и вырвалась. Брусленков набросился на жжёное вино, желая напиться впрок, до пасхи. Ну и, конечно, от обиды и тщетного любострастия.

Как он доехал до дому с целыми деньгами и не раздетый ванькой — среди возниц тоже встречались душегубцы — знает его ангел-хранитель и, может, незнакомец, приносивший соболей в приказ. У небогатого дворишки Скуки он — ангел или незнакомец — поддерживал подьячего, пока его любимая супруга высказывала наболевшее. Калитка у дворишки была худая, от пустыря огородец отделялся ивовым плетнём, а дом обыкновенный, с верхней светёлкой. Построить такой дом после пожара стоило три рубля, перед пожаром — рубль...

...После отъезда Скуки Осип Ильин сказал:

   — Я вам не врал, ребяты.

   — Он что же, любые списки может из приказа вы носить?

   — Тебе зачем любые? — спросил Ильин с таким весёлым, пронизывающим пониманием, что старший почувствовал себя щенком.

С кем он тягается в обмане: с опричным дьяком!

   — О прочем после столкуемся, — исторопился он. — Пошли, Алёша.

Осип смотрел, как они уходят, пропуская друг друга в низких дверях, и становилось ему всё веселей. Он выпил квасу.

   — Степные барашки... Вот вы у меня тут!

Лазейка, оставленная для его совести Юфаром, не обманула Ильина. Он понимал, кому нужна роспись полков на Берегу. Но он не побежал ни к Колычеву, ни к Скуратову, ни даже к своему родичу Грязному. У него был свой умысел, основанный на многолетней практике служилых Посольского приказа. Пойдёт Ильин к Малюте или поостережётся, неизвестно, но деньги он вытянет все, какие можно.

Интерес к приказным документам мучил от века всех иностранных посланников в Москве. Приказные этим пользовались: они продавали иностранцам копии таких секретных грамот, что в западных столицах только вздыхали о падении нравов, а многие не верили, что даже у продажных дьяков такое можно получить. И хорошо делали, поскольку большинство «противней», проданных посольскими, оказывались фальшивкой. Настоящим было только серебро, уплаченное дьякам.

По сходному пути решил идти Ильин.

Татары — не датчане, у них в Москве большие связи. Скука Брусленков был нужен Ильину как доказательство добротности товара... Завоевав доверие изменников, Осип уже считал барыш.

Он был из тех опричных деятелей, которых не обманывали слова. Он знал, зачем ему опричнина, зачем опричнина другим Ильиным, Грязным. «Всем, — объяснял себе Ильин, — охота занять место у долгого корыта, но в голове; не для почёта, а потому, что тут хозяин самое жирное вываливает. А кто в конце хрюкает, тем одни помои достаются». Циником был Ильин.

Опричный боярин Темкин, с коим у Осипа было полнейшее согласие, считал, что без изменных дел многие померли бы голодом. Фальшивые изменные дела росли по мере роста аппетитов тех, кто хрюкал у головы долгого корыта.

Ильин больше любил оправдывать. За оправдание невинных тоже полагалась взятка. Он и в донос Рудака, холопа Штадена, не вник — у него не было возможности установить доподлинно, сносился Штаден с заграницей или просто торганул с кем-то из немцев. Да и Скуратов много дел «подвесил», не раскрыл: где требовалось тонкое искусство, там костоломы из опричнины скисали... Зато теперь Ильин у Штадена — почётный гость.

Ильин надеялся, не донося Скуратову, держать в руках и крымскую разведку. Школа опричнины давала размах во всём. А кстати, сколько они там кинули?

Осип рассупонил кармашек в подкладке однорядки и выволок кожаный кошель, сунутый ему перед уходом младшим изменником. Там было несколько ефимков-талеров, дукаты и множество московок, звенящей чешуёй обливших пальцы. Осип искал хотя бы один угорский золотой и только потому нащупал на самом дне шёлковую тряпочку.

На шелковинке было нацарапано затейливой кириллицей, которую способен разобрать лишь дьячий глаз, понаторевший на древних грамотах: «Отдай Умному, коли хочешь живота». На обороте — несуразица:

«ДГАБМЛКIМЛСРМЛККНМIIМЛННМЛДГАIIННФУНАКМЛКIГВПНМГВI».

В Разрядном перебеляли последние именные списки полков — Передового и Сторожевого. Подьячий Скука Брусленков был взят татарами под наблюдение. Его подпаивали и подкармливали тремя-пятью рублями за мелкие, не имевшие военного значения сведения. «Пасли», — как выражался Юфар.

В общей работе всякий надеется на то, что твою долю частично выполнит другой. Надежда эта бессознательна и отвечает лукавой природе человека. Лентяи, затянувшие свою работу, выигрывают в общей спешке последних недель, когда не до расчётов: князь Воротынский, собираясь уезжать в Коломну, требует с Клобукова беловые списки, грозит пожаловаться государю, в служебной ревности забывая о прежних заслугах Андрея Фёдоровича. Все, кто имел красивый почерк, не разгибали спин. Уезжая на очередное пятничное сидение в Слободу, Клобуков обещал шкуру спустить с Брусленкова, если к субботе списки не будут выверены.

Брусленков жаловался человеку, поившему его: бояре де сидят в приказах до обедни, дьяк редко заглянет после дневного сна, а подьячие и порученцы из детей боярских сидят до вечера. Дома жена замаялась с прислугой и пятью детьми, мужа совсем не видит, отчего злится и старится раньше времени. Неизвестный посмеялся: вот у татар жён много, с детьми справляются без мужика, а к старым жёнам можно добавить молодицу, чтобы не закисала кровь... Но Скука любил свою жену, с возрастом привязывался к ней, будучи человеком семейным и домашним. Его не молодицы, а проклятые бумаги задерживали в городе.

   — Дома работай, — посоветовал неизвестный поилец, показывая незнание приказных порядков.

   — За вынесенную бумажку меня Андрей Фёдорович убьёт, — убеждённо ответил Брусленков.

   — Если узнает.

Больше поилец ничего не говорил. Скука затосковал. Выверить беловые списки — значит, найти в них неизбежные ошибки, велеть писцам исправить их, выскоблить или переписать отдельные листы. Клобуков должен вернуться из Слободы в субботу. Когда работать?

   — В ночь с четверга на пятницу, — угадал Юфар.

Игнату и Неупокою велели приготовиться. Вечером в среду Игнат напился. Какую уж он совесть заливал, Дуплев не вникал, только спросил: