— С кем из бояр ты в сговоре?

   — Со мною, государь, — сказал Умной.

Он едва заметил волновой накат радости и подозрительности в глазах Скуратова, услышал погребальный ропот бояр... С усилием одолев самую тяжкую минуту гневного молчания государя, не любившего неожиданностей, Василий Иванович заговорил быстро и не слишком внятно. Государь понял его, догадался раньше всех.

Колычев ничего не скрыл из похождений Дуплева. Даже про Скуку Брусленкова, о чём не выпытал Малюта, рассказал. Чем дальше говорил Умной, тем нетерпимей становилось лицо царя, бледнели и вытягивались некрасивые губы, нос нависал над ними, а ниже переносицы обозначались хрящи и жилки. В глазах явилось безмыслие, они стали как две серые нашлёпки. В таком состоянии Иван Васильевич забывал себя, «спускал пса», способен был обрушиться с побоями и криком на невинных. Но Колычев смотрел почти без страха, отлично зная, кого сейчас придавит государев гнев.

Иван Васильевич спросил сдавленным басом:

   — Всех мурз... убили? Карачиев крымского царя...

   — Кто ж теперь скажет, государь, — вздохнул Умной. — Кто-нибудь, верно, скачет в Крым с бумагами. Григорий Лукьяныч поминал стрелецкого пятидесятника. Мне про его побег Григорий Колычев давно донёс. Этот мой человек его на привязи держал. Да видишь, что с ним сделали.

Василий Иванович умолк и отступил в толпу бояр, снова охотно принявшую его. Им оставалось только ждать, когда государь поднимет посох, присланный с Афона, и метнёт в Малюту. Иван Васильевич был мастер метать копья сверху вниз.

Скуратов непонятно вёл себя: будто и виноват, но не боится. Несоразмерные плечи и выпуклая борцовская спина по-прежнему создавали впечатление скалистой силы, а на сухом лице запеклось какое-то опасное воспоминание. То сокровенное из прошлого, что связывало государя с опричным пономарём, было выше ошибок и злобы нынешнего дня.

Опричные воеводы, как Хворостинин и Умной, не знали всего, происходившего в Александровой слободе. Ходили слухи о разгуле и монастырском маскараде. Но было хорошо известно, что, пока кромешники с Василием Грязным упивались горячим вином, государь трапезовал один, строжайше соблюдая все посты. Может быть, он кидал им кость, будучи так же не уверен в них, как и в боярах. И вот во время одиноких трапез, размышлений, прислушиваний к пьяной похвальбе в соседних горницах — кто оставался с ним, кто обрекал себя на то же сухоядение, аскезу, мечтание о будущем? Скуратов. Больше некому. А это — совместное душевное трезвение — не забывается.

Не забываются и страшные грехи, преступления против христианства и человечности, совершенные Иваном Васильевичем в болезненном забытьи гнева. Их свидетелем тоже был Скуратов, верный молчальник — до поры...

Всмотревшись в его смиренный лик, Колычев понял, что метания посоха не будет.

   — А обошёл тебя Малюта, — тихо, словно пробуя голос после удушья, произнёс государь.

Он выглядел совсем не грозным. Блёклое хитроватое лицо. И нос не так уж нависал над усами с плешинкой, его тяжёлый кончик был отогнут влево, косо приоткрылся рот со скудными зубами, во всём явилась какая-то уклончивость и примирённость. Рыжая борода стала подрагивать. Государь засмеялся — тихо, погромче, оглушительно! В изумлённом молчании бояр смех его неловко, дико провисал, пока не догадались засмеяться Дмитрий Иванович Годунов и Грязной. Годунов засмеялся из приличия, а Вася — от души, не слишком разбираясь в происшедшем, а просто потому, что засмеялся любимый государь. Грязной и прежде веселился не из угодливости, его искренне радовало веселье государя, совместное пьянство с ним, а в неизменности царской любви он, по некоторой тупости ума, не сомневался.

   — Своя своих не познаша! — заходился государь.

Хмуриться становилось не только неприлично, но опасно. Один князь Воротынский не пошёл дальше сдержанной улыбки. Токмаков зажал рот шапкой, в верноподданном веселье выкатив глаза. Скуратов тыкал. Василий Иванович дурашливо развёл руки, развалил рот в холодном смехе.

Государь так же внезапно замолчал.

   — Малюта! Этот... как его зовут, Умной?

   — Алёшка Неупокой Дуплев, государь.

   — Он тебе, Малюта, признался, кому служит?

   — Нет, государь. Неужто я бы, кабы он...

   — Да, мне бы таких слуг.

Колычев возразил любезно:

   — Все мои — твои, государь!

   — Ах, кабы так!.. Вот твоему страдальцу в утешение, ежели выживет.

Иван Васильевич стянул с пальца перстень с виннокрасным гранатом-альмандином и протянул Умному. Тот наклонился к Неупокою:

   — Государь жалует тебя. Шить будешь?

Опыт его показывал, что всякий человек вернее лекарей догадывается, жить ему или помереть. Сухие губы Неупокоя просквозило:

   — Вестимо.

Когда по окончании сидения, в сенях, Колычев подошёл к Скуратову, Малюта не сразу нашёл слова:

   — И наглый ты, Василий! Подходишь теперь с бесстыжей рожей. Сгинь!

   — Как велишь, Григорий Лукьяныч. А я ведь сор из избы не вынес, про поношение родича моего Венедикта государю не доложил. Племянник мой до сей поры зубами скрежещет, вспоминая Мячкова воровство и заушание.

Торговый счёт услуг и умолчаний Скуратов вёл прилежно. Вся жизнь сильных людей основана на нём. Григорий Лукьянович сказал:

   — Злоба по своей наглости превысил... Чего он взял у твоего племянника, отдаст. С доплатой за бесчестье.

Мячков стоял близко, слышал. Василий Иванович махнул рукой:

   — Одежонку, какую он содрал... пущай пользуется по бедности. Нет, кафтанишко возвращать не надо. Честь дорога!

   — Он на четырёх костях приползёт прощения просить!

   — Спаси тебя господь, Григорий Лукьяныч. Я твой должник.

   — Поглядим.

Как будто помирились. Хотя какой уж мир...

Все двинулись к обедне. Василий Иванович позвал холопов и своего дьяка Русина Григорьева.

   — Вот у него, у Злобушки, — указал он на Мячкова, — прими Неупокоя. Увези сразу. От обедни освобождаю тебя.

   — Мы бы его лечили! — заныл Мячков, то ли желая угодить, то ли получив некое указание Скуратова.

   — Я знаю, как вы лечите... Поторопись, Русин!

Мячков повёл Григорьева в избушку, где отдавал душу Неупокой. Или иначе как-то договаривался с богом, обещая жить праведно. Скоро возок с копёшкой сена и медвежьей полстью, тепло укрывшей страдальца, выкатился из деревянных ворот Слободы и застучал по мосту над речкой Серой. Колычев проследил: вдогон не поскакал никто.

В середине мая государь выехал в Новгород. Его сопровождали дети, новая царица, ближние люди, дьяк Андрей Щелкалов, бояре — Юрьев, Бутурлины.

Все, даже государь, ехали в Новгород верхами: день выезда из Старицы считался началом похода против шведов. Шли боевым порядком, вооружённые, в сбруе кольчуг и панцирей, с краснокафтанными стрельцами впереди. Боевой блеск был нужен народу, чтобы по своему наивному прямодушию он не принял выезд государя за бегство из Москвы. Перед собой Иван Васильевич не лицемерил: во время войны с неясным исходом государю неприлично рисковать. Он даже под Казанью хотел быть там, где он нужнее: в часовне, на молитве. Бояре тогда насильно вывели его, чтобы показать войску, он до сих пор не простил этой блажи Курбскому и Воротынскому... Он ехал за стрельцами в окружении оружничих с достойным выражением одутловатого лица и убеждённостью, что делает как надо.

Дорога шла по лесистым Валдайским холмам. С вершин внезапно открывались длинные озёра, их бледно-голубое пламя медленно заливало просторные ложбины. Поскольку ехали из Старицы, не пришлось проезжать мимо тверского Отроча монастыря и вслушиваться, и угадывать тихие суеверные беседы о задушенном Филиппе. Но на дорогу Тверь — Новгород выехали поневоле, и хмурые стрельцы зло оборвали разошедшихся рожечников.

По сторонам лежала разорённая Бежецкая пятина. Два года миновало, как здесь прошло на Новгород опричное войско, а обгорелые деревни, помещичьи домишки без хозяев, обрушенные трапезные монастырей с тремя-пятью монахами у входа (всё население обители) ещё торчали из свежей зелени, чернели, резали глаза. Впечатление вражеского нашествия если и не будило у людей опасных мыслей, то повергало в горькую, как эта гарь, задумчивость.