Хозяйствуя, молясь и создавая книги, не надо быть, как все. Жить надо собственным умом, в этом успех здоровой деятельности. Чтобы не колебаться, убивая, и не страшиться смерти, многое надо задавить в себе, и в этом тебе никто не в состоянии помочь, кроме таких же, как ты, людей, объединённых для убийства. Но кто сказал, будто война — здорова?

В конном бою решали плотность и направление первого удара. Татары не ожидали нападения сзади. Казалось бы, недолго развернуть коня, направить пику в другую сторону. Но невозможно быстро развернуть внимание, новое понимание обстановки и укрепить себя для боя на два фронта. Как всякий воин, татарин подчинялся объединённому сознанию толпы. Теперь в этом сознании, замутнённом злобой, страхом и общим помешательством убийства, чёрной водой разливалась паника. На неё князь Воротынский и рассчитывал, выводя свои четыре тысячи против многотысячной орды.

Полк вырвался на поле, в тыл ударным соединениям татар. Бил барабан — громко, разреженно и безнадёжно. Над бровкой террасы Неупокой увидел белёсые ногайские шапки из валяной шерсти. Внезапно они рассеялись, их место заняли железные шапки русских, редкие шишаки дорогих шлемов, а над ними заполоскалось знамя с Иисусом Навином.

В тот же миг — ещё не вся колонна выбралась из долины — гуляй-город ударил из всех пищалей и пушечного наряда. Залп был подобен громовому обвалу, по полю потянулся дым. Выбравшись наверх, Неупокой за дымом не увидел, что делается у щитов. Всё остальное он, в отличие от своего первого боя, видел слишком ясно. Его короткий боевой восторг при виде знамени разгорелся впустую, со всех сторон он видел только своих, а трое из охраны Колычева не отставали. Он рассердился и тронул Каурку нагайкой.

Тот обиженно кинулся вперёд, расталкивая костистой грудью остро запахшие, влажные крупы других коней. Неупокой неожиданно оказался в окружении татар. Они были так растерянны, что сослепу могли убить Неупокоя. Осознанного намерения убивать никто из них уже не испытывал, каждый тупо отшатывался от русского лица. И даже маленькие кони их, одновременно дикие и умные, панически боялись, но не совсем того, чего боялись всадники: их ужаснул гром из длинной загородки, куда их, видимо, хотели загнать и что-то отвратительное с ними сделать. Поэтому они стремились убежать в долину, к сладкой воде и травам, и их не испугали выскочившие оттуда другие лошади.

А перед всадниками явилась стена кольчуг, юшманов, панцирей, подвижная и плотная щетина сабель и лёгких копий, и всё это под гром набата, барабанов и горестный, словно на похоронах, визг сурн. Татары невольно жались к гуляй-городу, остаточным сознанием понимая, что новый залп будет не скоро. Через десять минут жизни... Несогласованность страхов людей и лошадей создала неразбериху, позволившую всем четырём тысячам князя Воротынского сосредоточиться на ровном поле для удара.

Неупокой действовал нелепо: достал кончиком сабли маленького ногайца, тот с закровянившимся ртом потерянно взглянул ему в глаза. Неупокой услышал неуверенный удар по тыльнику своей железной шапки. Каурко взвизгнул от укуса чужого жеребца. Сильно и словно бы медлительно работая саблями, к Дуплеву пробились оплошавшие телохранители. Они были так злы на него, что едва не сбили с коня, окружили и больше не выпускали. Он поневоле стал только зрителем, пока другие перед ним трудились, друг друга убивали, как глумцы во время представления о филистимлянах.

Сурны и барабаны замолчали. Их всё равно глушили крики избиваемых, визгливое ржание, лязганье сабель и дротиков-сунгу о бляхи юшманов и шапки и хруст при входе закалённой стали в тело. По толпам татар носились не потерявшие голов минники и баши, оба царевича и карачии. Они выкрикивали священные слова, которые дозволено произносить только мулле, но ведь на поле боя всё дозволено, — выкрикивали, уговаривали, били, пытались восстановить порядок. Ещё немного, и татары очухаются, сообразят, как их много, и сбросят русских в реку, забросают стрелами и сунгу, потопчут и порежут.

Шум боя — неестественные крики и удары — становился привычным, словно людям естественно убивать друг друга и делать это можно постоянно, умело и не горячась: шум боя выравнивался и густел, всё шире растекаясь по террасе. Сражение приобретало объёмность и устойчивость нелепого, но прочного сооружения.

Но вот над ним тонкой серебряной иглой вознёсся вой трубы за стенами гуляй-города. Татары, подбиравшиеся уже в боевые сотни, увидели упавшие щиты ограды — те самые, на которых оставлено столько рук. Упала целая стена, шагов на тридцать.

В проёме появились звери, увешанные железом, с высоко поднятыми мощными шеями — аргамаки; на них — всадники в гладких, пластинчатых, искусно гнутых латах, с полумасками забрал под заморскими шлемами и с тяжёлыми прямыми саблями. Не слишком поспешая, всадники выехали из гуляй-города, их предводитель выкрикнул на незнакомом языке команду, похожую на ругань, они послушно вскинули короткие пищали, уставив узкие дула прямо в лица татар. Те невольно пригнулись к сёдлам, спрятались за вёрткие шеи любимых лошадей, кто-то завыл, кто-то в отчаянии пустил стрелу, и она шмякнулась и отскочила от конского налобника. Железные гофлейты неторопливо и прицельно врезали свинец в чужие животы и лбы, высоко подняли свои прямые тесаки и двинулись, как на работу. Да это и была работа Юргена Фаренсбаха. За деньги немцы привыкли трудиться добросовестно. Великий князь платил щедрей и аккуратней шведского короля.

Едва они освободили проход в стене, оттуда на рысях вышел полк князя Хворостинина. Он обошёл немцев и ударил по левому флангу татар. Подобно мёртвой зыби, по всей их массе прошло известие об окружении слева и относительной свободе движения направо, в верховья речки. За Серпуховской дорогой призывно голубели ольховые леса. В орде наметилось почти стихийное движение на запад. В движении татары не сопротивлялись, только подставляли напряжённые плечи. Редко кто обращался серым лицом к врагу, палил себя последней злобой и, в лучших традициях ордынцев, грыз железо.

Движение на запад имело важное значение для русских: волной росло давление на основную массу татар, на те пятнадцать — двадцать тысяч, которых русские физически не могли окружить. Трусы, слабые и просто потерявшие соображение люди сбивали и закруживали тех, кто мог ещё остановить свою сотню, создать гнездо сопротивления. Два русских полка растянулись вдоль убегающей орды подобно пастухам-загонщикам. Бить убегающих — привилегия конницы, награда ей за те минуты, когда в завязке боя одно лишь самолюбие и разум посылали мерина вперёд — вопреки страху перед татарским морем... Всё ожесточение этой шестидневной войны вылилось в избиение у Воекресения-на-Молодях. Полк Левой руки добавил злости, когда татары докатились до его валов и ям. О пленных никто не думал.

Неупокой с телохранителями не отставали от других. Погнались за пятью татарами, всем обликом, красноречивым изгибом спин показывавшими, что им бы только добраться до того лесочка, потом до брода через Оку и до родимой сакли, и больше никогда не ввязываться в русскую войну, а тихо сеять просо, разводить овец и платить налог за право не воевать. Татар достали: двоих стрелами, остальных — саблями по за дрипанным халатам. Кровь на клинке, сползающие с затёртых седел тела облегчили и отрезвили Неупокоя до безразличия и брезгливости, похожей на ту, какую вызвала в дальнем отрочестве дворовая девчонка, приобщив к главной тайне жизни.

Другие оказались ненасытнее. Час или два они ещё кололи и рубили убегающих татар, мечтавших кто о просе, кто о виноградниках и редко кто о том, чтобы ещё вернуться и посчитаться с русскими за их устойчивое хлебное благополучие, богатые леса и реки, за всё, чем бог с какой-то тайной целью обделил вечно голодных степных людей.

Девлет-Гирей из своей ставки услышал и безошибочно истолковал характерный вой гибнущей орды. Со старческой покорностью он подсчитал резервы, достаточные для прикрытия переправы через Оку, а прочих, не сумевших победить, выбросил из сердца. В числе других и младшего сына, Али-Гирея: он погиб.