Скуратов не произнёс ни слова. Он был, как кормчий, застигнутый шквалом посреди Ильменя: в пяти саженях гибнут и взывают без надежды, но ты нарочно не слышишь их, потому что им только кажется, что они гибнут, а гибнешь ты! К какой волне держать? Только бы пережить эту минуту, этот вал, а там пристанем к берегу и подсмолим... Глубоко врезанные глаза Григория Лукьяновича почти закрылись, не смотрели на государя.

Из-за спины Василия Ивановича Умного вышли семь человек в неброских тёмных однорядках. Под тёмно-синим и вишнёвым сукном угадывались тонкие кольчуги. В руках у них были верёвки и мешки. Опричных, выбранных для жертвы, стали вязать, натягивать мешки на головы. Среди обречённых оказался Злоба Мячков. Дворянин в синей однорядке стал путать Злобины опущенные руки. Скуратов приоткрыл глаза. От неестественно равнодушного лица Мячкова было не оторваться. Григорий Лукьянович не заметил, как выразительно повёл глазами Колычев, когда дворянин в синем скосился на него. Зато заметил, что путаются руки Злобы неумело, мешок на шее вяжется непрочно. Таким работать в поле саблями, а не казнить. Скуратов, как и Колычев, немного презирал людей, умеющих работать только саблями.

Десятерых повязанных вывели на мост. Толпа молчала непонятно. Движение в ней указывало, что кое-кто уходит с торга. Иван Васильевич нетерпеливо сунул в воздух кулаком.

Сперва, как шахматные фигурки-тавлеи, окостенело, а у воды резко подтягивая ноги к голове, закувыркались связанные люди. Только один вскрикнул и тут же, набрав воды, раньше других пошёл ко дну. Остальные молча забили связанными ногами. Ребята были крепкие и, может быть, надеялись, что государь испытывает их. В последнюю минуту выловят... Но один за другим пропадали. Оставшиеся бились, бились. Головы погружались в воду, а ноги всё работали, отчего казалось, будто посреди Волхова безумствует большая рыба. Мячков перевернулся на спину.

Иван Васильевич следил, как люди уходят в воду туловищем вперёд: их тягиляи на шелку с серебряными бляхами тяжелели быстрей сапог. С берега мнилось, что до песчаной отмели не слишком далеко, кто-нибудь мог доплыть, если бы не мешки на головах... Иван Васильевич испытывал глубокий, поглощающий азарт, он и желал кому-нибудь удачи, и ощущал успокоение всякий раз, когда пловец тонул. Остался один Мячков.

Сама слепая, неразумная жизнь билась посреди Волхова ради последнего глотка воздуха. Казалось бы, зачем? Один конец. Нет, голову в мешке вывернет, глотнёт и снова мучается. Похоже было, будто возле головы Мячкова плавает змея. Плохо завязанная верёвка распустилась, выплыл конец. Неужто выберется Злоба?

Сзади шибануло живой бражкой. Иван Васильевич возмущённо ткнул локтем и попал в твёрдый, как доска, живот. Васька Грязной с невесть откуда добытым багром смотрел на государя преданно: добить? спасти?

Иван Васильевич брезгливо скосоротился. Грязной боялся и, как всякий преданный дурак, выпячивал свой страх и верность. Брал бы пример с Малюты. Тот не дрогнет, даже если его детей начнут топить. Знает, когда высовываться бесполезно. Иван Васильевич представил, какая обида копится теперь в Малюте. Ништо: он его этим утоплением учил, знак подавал, только им двоим понятный знак.

Мячкова прибивало к берегу.

Василий Иванович Умной сказал так, чтобы Малюта слышал:

   — Государь! Этого грешника господь, видно, надеется исправить.

Иван Васильевич кивнул. Мячкова выловили. Верёвки на нём были почти распутаны, он помогал спасителям руками. Государь попенял Колычеву:

   — Плохо обучены твои люди палачеству, Умной. Малютины охулки не положили бы... Учись.

Умной смиренно поклонился. Злобу рвало на берегу. Слюна тянулась из него, как тина. Его придерживал за плечи дворянин в синей однорядке.

Иван Васильевич распорядился ехать домой.

Странное это представление осталось непонятным новгородцам. Только хронист пометил с равнодушным удивлением: «Да того же лета царь православный многих своих детей боярских метал в реку с камением, топил».

Девятого августа приехал Воротынский с Дивей-мурзой. Многие хотели получить знатного ногайца под охрану, «на бережение». Особенно старался Богдан Бельский, родич Скуратова. Но сдали пленного Борису Тулупову. Мурзе велели думать, не хочет ли он перейти на службу к государю. Дивей сидел на улице Рогатице, пил по-чёрному и ни о чём не думал.

Неделю шли торжества, молебны, награждения. Детям боярским и стрельцам было бессчётно роздано нарочно начеканенных золотых копеек. Головам, сотникам и воеводам выдали угорские дукаты и русские золотые со Святым Владимиром. Эти награды прикреплялись к шапкам. Раненым раздавали землю. Раненным в спину не давали ничего.

Пятнадцатого августа архиепископ Леонид служил последнюю перед отъездом государя обедню у Софии. Новгородцы тихо радовались: лето завершалось благополучно, от государя не приходилось больше ждать опасных шуток, война со шведами отложена, урожай неплох... В обедню произошло досадное несчастье со звонарём.

Звонница у Софии располагалась на стене Детинца: помост, над ним — балка с колоколами. Звонарь Семён работал на высоте без ограждения. Страховкой ему служила только верёвка колокола. Зато с открытой звонницы были видны синий Ильмень, Волхов, Великий мост и Торг, отчего Семёну казалось временами, будто он — птица, летящая на гулких крыльях вслед за звонами.

Русскому человеку, часто гонимому властями, но жаждущему их любви, в благополучные минуты свойственна верноподданная умилённость. Самой бунтующей душе хочется испытать довольство миром и начальством. Семён, испытывая те же чувства примирения, что и другие новгородцы, заговорил как бы от их сердец голосом праздничного колокола. Он налегал на вервие всем своим лёгким телом (а ветер с Ильменя! А голубизна! Господи, чем отблагодарить тебя за то, что люди бывают так добры друг к другу?). Ударил раз, другой, и порвалась верёвка: вовремя не заменили. Семён, вцепившись в неё с последней силой, скрючив руки, полетел вниз. Каменным выступом ему, как пишет очевидец, снесло полголовы.

Испуганный народ (в который раз!) бросился из церкви. Иван Васильевич был поражён не столько падением звонаря, сколько нелепым поведением народа. Всё как-то бесхозяйственно разладилось в Великом Новгороде: верёвки рвутся, люди нервничают по пустякам. А это ведь не просто кусок земли, а наше северное приграничье, межа с Ливонией и Швецией. Нам ещё воевать и воевать. Войне нужны непуганые люди и прочное, нервущееся хозяйство.

Государь велел воротить народ, а звонарю в больницу послать денег. Тот жил ещё пять дней.

Свежие вести из-за рубежа.

Король Польский и великий князь Литовский Сигизмунд Август — Елизавете Английской:

«Мы видим, что московит, этот враг не только нашего государства временный, но и наследственный враг всех свободных народов, благодаря недавно заведённому мореплаванию обильно снабжается не только оружием, снарядами, связями, но ещё важнейшими вещами, ничем не предотвратимыми в своём действии — снабжается именно художниками, которые не перестают выделывать для него оружие, снаряды и другие подобные вещи, до сих пор невиданные в этой варварской стране, и сверх того, что ещё более заслуживает внимания, он снабжается сведениями обо всех наших, даже сокровеннейших намерениях... Зная всё это, не следует надеяться, чтобы мы оставили такое мореплавание свободным».

Июньское известие из Кракова: Сигизмунд Август умер!

Париж: в ночь на двадцать четвёртое августа, в праздник Святого Варфоломея, указом короля убито десять тысяч человек...

Одиннадцатого ноября 1572 года в северо-западной части неба, вблизи созвездия Кассиопеи, явилась новая звезда. В ясные ночи она казалась ярче луны. Те жители Европы, кому досуг смотреть на звёзды, были угнетены предчувствием опасных перемен.

Во Франции гадали, служит ли Новая знаком божественного недовольства или одобрения кровавой Варфоломеевской ночи. Литовские еретики предполагали, что явилась вторая Вифлеемская звезда. Учёные искали объяснений естественных. «Новая, — заключил великий астролог Тихо Браге, — образовалась из конденсации светлой материи Млечного Пути. Различимо тёмное пятно на нём, откуда истекла материя».