Увлажняя набрякшие за ночь очи (а губы незаметно змеились под рыжей бородой), Иван Васильевич вспоминал Сильвестров «Домострой»:

— «А наказав, пожаловати и примолвити...» Ведь кабы не губил сперва, и жалованья моего не заметили бы!

Он сам, подобно разгневанному и остывшему отцу, умягчался, «примолвив», избавлялся от изнурительных подозрений. С летними ветрами прихлынула к сердцу тёплая волна, насытила желанием действовать. Проснулась, исцелилась воля.

С Оки была снята половина полков и скорым маршем переброшена к Смоленску и Торопцу. Великое посольство, получив наказ, ждало последних известий о направлении движения Батория. Второго августа в монастыри посланы деньги — на молитвы за победу. Четвёртого собрался военный совет при государе. Его подробный приговор о размещении полков предупреждал, казалось, любые действия противника, но поневоле распылял силы. Один Нагой требовал укрепления торопецкого войска вдвое или вчетверо, чтобы могло прийти на помощь Великим Лукам. Его не признавали «нарочитым воеводой», а шпегу, сгинувшему в Литве, не верили.

Арсений просыпался от крика таборного стража, и смертная тоска сворачивалась на его груди, подобно любимой кошке. И не согнать, и тяжело. Легко принять решение, умствуя наедине с духовным наставником; потщись-ка исполнить его, ломая не политические догматы, а всосанное с млеком понятие родины. Не на позорную ли смерть идёшь, изменник, вещало сердце... Королевский лекарь Бучелло утверждал, что на рассвете не вещая душа тоскует, а перегруженная горелкой кровь проталкивается по жилам. И верно, стоило взбодрить себя ковшиком медовухи у костра, чувство вины истаивало, а самые безумные замыслы выглядели осуществимыми.

Передовой отряд Радзивилла шёл на север, к Великим Лукам. Той же дорогой уже пробился Замойский, уклонившись затем к востоку. Стояло молодое бабье лето, начало жатвы. Но русские крестьяне могли не тратить сил, Замойский потравил конями треть хлебов, оставив королю и Радзивиллу две трети. Всё было рассчитано надёжнее, чем в полоцком походе. Благодаря Замойскому основным силам не грозил удар с востока, в то время как воеводы Великих Лук не ожидали стремительного марша неприятеля через болотистые леса. Реки давали возможность наскоро подбросить пушки. Казацкие отряды не пускали крестьян ни в Луки, ни в Торопец. Сотни венгров и литовцев чистили от завалов намеренно заброшенные дороги, наводили мосты и гати. Не считая лёгкого захвата Велижа, война покуда оборачивалась мужицкой работой. Именно основательность её доказывала, что король взялся за покорение Московии всерьёз.

Неупокой радовался, что не попал к Замойскому. О подвигах его полка, первым ворвавшегося в Россию, извещали всё войско. В приказах коронный гетман блистал начитанностью и честолюбием: «На нынешнем и следующих ночлегах у меня не будут давать сигнала седлать коней ни барабанным боем, ни трубой. Когда выставят над моим шатром зажжённую свечу, это знак вставать, две — седлать коней. Если ещё не рассвело, то выставят три свечи, а если рассветёт, то на копье красное сукно в знак того, что время садиться на коней».

Читавшие Макиавелли вспоминали, что этот способ применялся Александром Македонским. Посмеивались: ужели ржание и топот, фуражировка в деревнях, потравы и грохот охотничьей стрельбы в кишащих дичью лесах произведут меньше переполоха, чем утреннее пение трубы?

Велиж захватили без крови. Его воеводы воззвали к Замойскому: «Мы присягнули государю держаться пятнадцать дней, посля сдадимся...» Он дал неделю. От Велижа коронный гетман тоже повернул на север, к Лукам, только другими дорогами...

Тяжко давались лесные переходы. Надворный гетман Ян Зборовский искренне возмущался московитами, злонамеренно не гатившими болот, не расчищавшими буреломы на дорогах. Случалось часами не видеть неба из-за сомкнутых крон. Литовцы и венгры с топорами, в сопровождении казаков, двигались молча, с суеверными оглядками, будто не вражеского налёта опасались, а бесов чужого леса. Кони тщетно тянули к земле окостенелые морды: меж вылезающих камней, раскиданных с какой-то злобной придурью, рытым бархатом расползался мох, а на бестравных склонах бугрились облезлой парчой натеки грунта.

«Загинем тут, — ворчали дровосеки из крестьян, указом короля сорванные с полатей. — Ну как у московита двести тысяч?» Магическое число не удавалось выбить ни из мужицких, ни из шляхетских голов. Зборовский жаловался в письме: «Я опечален и грущу, что так далеко идём!»

Арсений удивлялся неустойчивости настроения людей, готовых за сомнительную плату расстаться с невозвратным даром — жизнью. Наёмники напоминали простодушных и злых детей (а дети в определённом возрасте бывают очень злы), способных и расплакаться, и жестоко развеселиться по пустякам. Каприз и паника передавались всему отряду, словно дна братина с дрянной бражкой прошла по рукам. Неистребима склонность к ссорам: венгров — со всеми иноплеменными, поляков — с литовцами, в чём тон тоже задавал Зборовский. Его издёвки доходили до Радзивилла, он посылал нарочного королю, тот только устало предупреждал, что будет вешать за поединки.

С учётом вражды и склок, чреватых кровопролитием, был разработан порядок следования. Передовым полком командовали Радзивиллы — Николай Юрьевич и Христофор. Он был укомплектован литовцами. За ними, отставая на половину дневного перехода, двигались поляки Яна Зборовского, потом — венгерская пехота. С сильным отрывом шло отборное войско короля. Иван Збаражский возглавлял польскую конницу. Арьергард составляли русские из южных поветов Литвы, отлично показавшие себя в войнах с татарами. Их приходилось опасаться в лесах, особенно беспечным и жадным фуражирам. Пушки тащили по реке Усвяче бечевой, на плотах и плоскодонках, ломая ноги лошадям на кочковатых поймах.

Последним камнем на дороге к Великим Лукам лёг Усвят. Литовцам он запомнился нечаянным и светлым переломом настроения, как бы восстановлением дыхания. Сколько они ни хорохорились, их уязвляло пренебрежение поляков. Те справедливо подкалывали их бессилием перед московской угрозой, потерей замков в Лифляндии, тем более что и в «учынках рыцарских» поляки часто оказывались искуснее литовцев, «урываясь на половину коньской морды», шутил Зборовский. Король дал Радзивиллам возможность отличиться, взять город самостийно. Главное войско остановилось в двух переходах от У свята.

Сапфирные озёра в оправе малахитовой отяжелевшей листвы и дымчатые опалы речки Усвячи казались слишком дорогим обрамлением для деревянной колоды крепости, грубо насаженной на водораздельный холм. Внизу, у заводи, догорал посад, похожий на брошенное в заполохе рыбачье кострище. На башнях замечалось муравьиное движение, рощи и пойменные луговины выглядели безлюдными. На этой лесной земле живое научилось прятаться. Казаки знали, что русский лес подобен лугу перед косьбой — стоит пройтись литовкой, комочки и ошметья плоти заверещат и застрекочут, кинутся вроссыпь. Так изловили нескольких крестьян и баб, подстерегавших тот неповторимый час, когда свои уже покинули пожарище, а неприятель не подошёл. Вдруг завалялась хоть вьюшка или петля воротная, в хозяйстве всякое железо — золото.

Их речь была уже глубинно-псковской, с непривычными ударениями и замещением «ч» на «ц», с лукавым косноязычием, каким крестьяне обороняются от чужаков. На вопрос, много ли в крепости народу, старшой ответил: «По-нашему дак... лишку!» С украдчивым любопытством они присматривались к рождению лагеря, к палаткам, раскрывавшимся с медлительностью утренних кувшинок, к смертной дрожи осинок, под топорами превращавшихся в коновязи. Стать боевых меринов оставила их равнодушными, чего не скажешь о количестве сожранного за час овса. За недосугом их отвели в сторонку, велев ждать неведомо чего. С другими пехотинцами-посошными, почуявшими родные души, к ним подобрался Неупокой.

Крестьяне сразу выделили его московский говор. Но сути вопроса даже старшой сперва не понял: