— Королю присягнём, куды денемси!

   — Я не про то! Государь вас податями маял?

   — Али король облегцит?

   — Сами облегчите! Бояре-хороняки попрячутся по крепостям, вам — воля.

   — Эт-та знацит... хоцу — скацу, не хоцу — не скацу? — задурачился мужик.

У него были длинные руки, бугристый лоб. Усмешливая догадка твердела в его глазах, крупных губах, иконописных морщинах лика.

   — Конецна, мне ба руцницу, як у тебя.

Бабёнка с ухватками хитрой свинюшки потянула его за рубаху. Он без замаха, больно ударил её локтем.

   — Тебе бы в казаки, — сказал Неупокой. — Накопленную злобу расплескать но делу. Соберёшь ватагу...

   — Цо раньше времени кудахтать.

   — Какое время нужно тебе?

   — Воевод выбейте из города, тады... Мы подождём!

С двумя угрюмыми литвинами, не обменявшись десятком слов, Арсений ставил на берегу палатку, радовался ветерку, пахнущему карасями. На сердце становилось всё тише и увереннее. Словно озёрный окоём расплёскивался в нём и млел, как в августовском тепле, в ожидании славного и дальнего пути. Сбывалось предвидение Игнатия... Вторично побеседовать с умным и злым крестьянином не удалось. Его увели в шатёр Христофора Радзивилла, подпихивая древками пик. Но вышел он с гордой рожей, даже ощерился на стражников, подгонявших его. Спустился к речке, вытащил из осоки притопленный челнок и погнал на другой берег, к крепости. Как только высадился и закарабкался по склону к башне, пан Христофор велел переправляться.

На Усвячи хватало бродов. К одному вела затравевшая дорога. Первый отряд охотников пошёл открыто, в солнечных брызгах и взмученных копытами водоворотах. С башни грибным дождём сыпанули пули, взбурлили заводь.

   — На што надзеютца?! — возмутился Христофор, не столько руководивший, сколь любовавшийся солнечной переправой.

Мокрые кони возвращались, по-коровьи чавкая копытами, теряя стать. За выстрелами не заметили, как в потайных воротцах скрылся посланец. Литовцы продолжали ставить лагерь, кашевары кашляли у чадящих костров. Солнце всё глубже заглядывало в западное озеро Узмень — так человек, перевалив сорокалетие, задумывается о смерти. Сотни весёлых глаз следили за выборными целовальниками, потянувшимися в обоз с вёдрами для горелки. Неупокой тоже ждал с укорной радостью заново пристрастившегося к хмельному питию. В его натуре был изъян — то, что сходило другим, затягивало его с бесовской силой. Он не умел вовремя вспомнить о рассвете, когда придёт расплата... Целовальники с горелкой вернулись в роты. К реке от крепости спустился посланный. Учуял, радовалась литва.

Долблёнка с раздражающей безмятежностью пересекала омуток. Её сносило по течению. Кто-то предположил, что «тым путём хочет утечь». В лагере оставалась жена-заложница. «Случай — избавиться от такой малжонки!» Нет, лодку прибило к отмели, крестьянин с удовольствием вдавливал в мокрый песок босые пятки.

Пан Христофор не сразу уразумел нелепый ответ московитов: у них-де в крепости никто не только литовского, и русского письма не знает! Ума не приложим, что в вашей милостивой грамоте написано. Крестьянин излагал ответ неторопливо, с натугой и снисходительными пояснениями.

Злиться на дурней — душу травить, она одна. Радзивилл приказал раздать горелку и сухари, после кулеша — почивать. «Утром начнём осаду с шанцами!» Копать смертельно не хотелось. До самого заката лагерь возмущённо колобродил. Вдарить бы из всего наряда по этой деревяшке, да пушки ползли по Усвяче, отстав на целый переход... Соседи по палатке исполнили приказ, запели в четыре ноздри. Неупокой, взбодрённый горелкой, побрёл к казакам, пригревшим у своего костра крестьян.

В многоязычном войске люди охотно искали земляков. Сбивались в роты и ватаги не только по умению убивать, но и по говору. Среди казаков было немного московитов, но тем приветливее они встречали и Неупокоя, и крестьян. А тем казалось, что только у казацкого костра они в безопасности, среди своих. Нахваливали кулеш с бараньим салом, опасливо отведали горелки: даже по праздникам не пили хмельного крепче медовой бражки. Козьма, плававший в крепость, размахивал длинными грабками, возмущаясь защитниками Усвяча. Ему даже воды не предложили, держали в башне, покуда воеводы совещались, как больше погубить людей в осаде. Видят же, что — не устоять... Неупокой снова завёл своё — воспользуются ли казаки разгромом московских войск, чтобы взбунтовать крестьян, «нашарпать рухляди с пожару».

   — Коссонский спробовал, да дурно кончил, — проговорил Козьма без сожаления и сочувствия, как о прошедшем дожде.

   — Кто?

Козьма пытался объяснить, но казаки, знавшие больше и оказавшиеся живее на язык, перебили его. В прошлом году они, используя ватагу Коссонского, захватили Нещерду и чуть не взяли Усвят. Не торчали бы теперь в осаде. Кто был Коссонский — разорившийся шляхтич, сын боярский или из «лучших людей крестьян», осталось неизвестным. Он появился «прямо с лясу, яко из Полоцкой земли». Другое письменное свидетельство о нём тянулось из времён, когда Иван Васильевич, захватив Полоцк и решив, что у высланных было полочан «пропала любовь к прежнему управлению, вновь поселил их на прежних землях, в том числе некоего Коссонского, выдававшегося над крестьянами не только силою, но и умом». Так или иначе, к Коссонскому тянулись местные жители разных сословий, убедившись, что московский хомут куда теснее Виленского.

Он ещё до прихода короля мутил деревни, пытался распространять «милостивые грамоты о воле». За чтение и хранение их забивали до смерти. Падение Полоцка взбодрило его сторонников. Они связались с казаками, оставленными в Полоцке, и рассказали, что в Нещерде московиты срочно возводят земляной вал взамен обветшалой стены. Казаки застали строителей врасплох и овладели крепостью.

У казаков горели очи на неразорённые великолуцкие земли, на Усвят и Заволочье. Чего хотел Коссонский, неизвестно. Он мог мечтать — так мнилось Неупокою, в вечернем хмельном подъёме поставившему себя на его место, — поднять против Москвы крестьян и мелкую шляхту, посадских малых городков, и к приходу короля образовать полузависимую от Польши область, малую республику. Но великолуцкие крестьяне оказались тяжелее полоцких, да и порядки в Речи Посполитой, «большой республике», им вряд ли нравились. Пока у них ещё не отобрали Юрьев день.

У воевод Заволочья нашлись осведомители. Когда Коссонский с сыновьями пытался поджечь одну из башен, в то время как казаки сидели в боевой готовности за оврагом, его схватили. Утром тела Коссонских были выставлены на кольях. Воеводы гасили «израду», покуда она не заискрилась в тёмных крестьянских душах...

В рассветной полутьме литовцы вновь попытались форсировать Усвячу. Пушкари и затинщики[59] в крепости давно пристреляли броды. Железные орехи булькали в воде, и вдруг один ударил хлёстко, с треском переломившейся сосновой ветки. Лошадь сунула морду в воду, по руслу заструилась алая лента, разматываясь до самой зарумяненной косы. Всадник задёргал ногу, полез за стременем, лошадь утягивала в омут. Он всё же справился, выгреб на мелководье, замахал в сторону крепости кулаком. Другая пуля ударила его в лицо. «Супротив железа не махайся», — спокойно произнёс сосед Неупокоя. Арсений отвернулся, привычную рассветную тоску пронизала ледяная спица. Небо над Усвячем набухло красным.

Крепостной холм защищался рекою с юга, а с запада и востока — двумя озёрами. Обход по заболоченному лесу с севера занял бы день-другой. А король ждал, когда литовцы либо захватят крепость, либо уймут свой гонор в склоках с поляками. Радзивилл вызвал казачьего старшину.

Тот неторопко оседлал коня, в три маха одолел переправу и помчался к воротам крепости. Русские не стреляли.

Вернулся довольный, будто в кошеле его не последние шеленги звякали, а ключи от городских ворот. В отличие от первого посланца, ему дали испить, и не одной воды. Воеводы передали: им перед паном Радзивиллом не устоять, но верность государю требует хотя бы «померить силы».