Коронный гетман тоже привёл свои отряды, форсировав Ловать и выйдя на Торопецкую дорогу. Горожане решили, что к ним идёт Хилков. Обрадовались, выбежали встречать. Лишь рассмотрев знамёна и траурные доспехи венгров, кинулись к воротному острогу. За ними устремились гофлейты Фаренсбаха и венгры Барнемиссы. Несколько русских с пулями в спинах остались за воротами, прочие скрылись — в остроге или в заболоченной рощице. Там Барнемиссе тоже не повезло: преследуя их, покалечил на кочках лошадь, пеший забрался в топь и нарвался на московитов. Его уже схватили за плащ, он заорал, рванул застёжки и в одном колете, под прикрытием залпа из ручниц, перебежал к своим, на сухое. Приключение вызвало больше злых, чем сочувственных шуток. Отношения в многоязычном войске добрей не стали. Замойский даже признался, что взятие Усвята ему не в радость: зачем король пустил литовцев впереди поляков!

Король стал поощрять это ревнивое соперничество, заметив на примере первых штурмов, что дело от него выигрывает. Венгры, литовцы и особенно поляки при всяком удобном и неудобном случае показывали боевое искусство, храбрость, безрассудство. Шляхтич Клочевский, объявивший себя специалистом по плотинам, пал жертвой соревнования и показной отваги.

Главным препятствием к крепостному валу со стороны суши были подпруженные озёра, вместе с болотами охватывавшие подножие холма и с юго-запада, и с севера. Плотина располагалась прямо перед больверком — той самой выдвижной башней, что господствовала и над рекой, и над частью болота. Через плотину шла и единственная сухая дорожка к больверку. Замойский приказал произвести пристрелку. Больверк, решил он, единственное место, где стоит делать подкоп, взрывать и поджигать башню пороховыми смесями. В других местах, установили розмыслы, траншею или штольню зальёт грунтовая вода.

Вечером через реку переправился король, полюбовался на работу пушкарей и, убедившись, что ядра без толку вязнут в дёрне, посоветовал прекратить обстрел. Место подкопа одобрил, но предложил разрушить плотину, спустить озёра в Ловать. Тогда удастся подвести траншею не к мощному больверку, а к его уязвимому соединению со стеной. Тут пан Клочевский и воспользовался случаем покрасоваться перед королём.

Лучше бы ночью... Но в темноте ни венгры, ни литва не смогут оценить отваги, свойственной исключительно польскому шляхетству. В плотинах, провозгласил он на прощанье, тоже есть «причинные места». Их стоит тронуть киркой, вода довершит остальное. С ним двинулись к плотине десять добровольцев. Прицельный салют из крепости приветствовал смельчаков.

Клочевский действительно знал земляное дело. Осаждённые с беспокойством, осаждавшие с завистливым восторгом наблюдали, как после нескольких ударов кирками и топорами дыбом встали чёрные брёвна, а сам Клочевский играл со смертью посреди водоворота. Доигрался он раньше, чем добровольцы исполнили последнюю команду: «Геть до табора!» Стрелок с больверка ткнул его в спину железным пальцем, отважный розмысл упал лицом в грязную пену. Вода завершила ещё одно деяние человеческое, кувыркая и подтаскивая мертвеца к реке...

...В лучах восходящего солнца два войска — Замойского и короля — шли к городу широкими и плотными колоннами, с воздетыми значками и знамёнами, под барабанный бой и злое повизгиванье труб. Тридцать пять тысяч человек могут и испугать, если их грамотно построить. Особенно устрашающе сверкала сталью коронная гвардия с Яном Зборовским, который уже не тосковал, «как далеко идём». Каурый конь его художественно выражал настрой хозяина. Московиты оценили искусство дрессировки, но, видимо из зависти, переложили пороху. Ядра перелетали.

В тот же день от Филона Кмиты прибыл гонец. Великое московское посольство, не обнаружив короля под Смоленском, пошло на Сураж, к границе Речи Посполитой. Сураж стоял на середине пути к Великим Лукам.

Душой осады был Ян Замойский.

Воля и чувства семейного человека, внезапно потерявшего семью, подобны боевому каре: как только, по уставу принца Оранского, фронт приложения его сил ослабевает, они неудержимо устремляются в образовавшуюся брешь. В пустоту войны сорвалась лучшая часть души Замойского в поисках приложения заботы, ненависти, любви.

Заботы требовали отряды, роты, эскадроны, хотя бы внешним образом делившие его траур; ненависть обратилась на московитов, всех вместе и каждого в отдельности; любовь принадлежала Речи Посполитой, государству новой формации, соединявшему силу с вольностью, что, судя по историческому опыту, не легче, чем смешивать вино с елеем.

Но если царские воеводы, стрельцы, татары рождали ненависть служебную, безличную, то сам Иван Васильевич и ближние его подручные — целенаправленную, сердечную, с крепкой примесью презрения. Первыми испытали её великие послы.

Прямые подчинённые канцлера, пограничные приставы, встречавшие их в Сураже, кричали: «С бездельем пришли, бездельно и уйдёте! Ступайте сами на подворье». Послы смешили их: не можем-де править посольство на земле своего государя; в Великие Луки придём только под угрозой расправы!

«На черта вы нужны, чтобы ещё и расправляться с вами, — хохотали приставы. — Вертайтесь до своей Москвы да ждите там королевское войско...» Надувшись, как мыши на крупу, послы тащились в Луки, на каждом стане объявляя, что подчиняются насилию.

А их остроты! Опережая неизбежное, король дал Филону Кмите титул воеводы Смоленского. Послы хорохорились: «Филон нелепость затевает. Он ещё не тот Филон, что был у Александра Македонского. Смоленск — вотчина государя нашего; у него таких филонов много по острожным воротам». Где были ваши острожные вояки, когда Кмита гулял по Смоленщине? Самое жалкое — спесь, не подкреплённая силой.

При появлении послов гайдуки князя Курбского, при несомненном попустительстве Замойского, устроили шутовской салют из ручниц. Тлеющие пыжи падали на московитов, запахло палёным мехом. Налюбоваться этим позорищем Замойскому не удалось. В его осадном лагере случилась беда.

Поставив целью поджог больверка, коронный гетман, в отличие от короля, перебросил все свои отряды на северный берег, к крепости. Лагерь разместился перед разрушенной плотиной, частью между озером и рекой, тылы — на сухих взлобках за болотом. Шатры, палатки, кухни, походный арсенал были окружены окопами, обозными телегами и рвом. От него в сторону крепости уже тянулась первая траншея, за две ночи пробитая венграми. Заканчивалась шагах в двухстах от больверка, почти соединяясь с крепостным рвом. Получился скрытый ход сообщения между двумя рвами, чего и добивались венгры. Но московиты воспользовались им раньше.

Лагерь обстреливался постоянно, поэтому и венгры и поляки предпочитали тыловую часть, а то и вовсе разбредались по окрестностям, стоило коронному гетману отлучиться в королевский стан, на противоположный берег. В день приезда послов в лагере остались несколько сот поляков, в траншее ковырялись, подчищали стенки с десяток землекопов. Из глупого молодечества или презрения к противнику какой-то отряд со знаменосцем попёрся по болотцу под самым валом.

В крепости же, как выяснилось позже, маялся боевым задором голова Сабин Носков, известный по прошлогодней обороне городка Суши, не сдавшейся после падения Полоцка. Лишь осенью царь разрешил ему оставить свой пост, взорвав орудия и закопав иконы... Носков собрал охочих детей боярских, вывел их через речные воротца к Ловати, спустился в ров, утыканный кольями, проник в траншею. Перебив землекопов, с татарским воплем «ур-р-ра!» ворвался в лагерь. Поляки побежали, бросив оружие. Венгры со знаменосцем бросились к реке, их живо перехватили, несколько человек со знаменосцем успели добраться до воды. Течение прибило их к Дятлинке, знамя осталось на песке, в добычу московитам. Только венгерская пехота, поднятая по тревоге, да пушкари загнали их обратно в крепость. Не всех: Носкова контузило ядром, швырнуло в ров, свои не выручили.

Замойский не сдержал, не устыдился возмущённых слёз, ошпаривших его глаза, красные от бессонницы. Никто не удивился, зная, каково дался ему прошедший год, но и не согласились с приговором: повесить знаменосца! Тот мялся перед гетманом, переодетый в сухое с чужого плеча, с толстогубой ухмылкой после чарки горелки, — щенок, впервые оказавшийся перед выбором между жизнью и честью. «Первое утраченное знамя за два похода! — скрипел зубами коронный гетман. — Нехай будет последним...»