К нему потекли ходатаи — от шляхты, из окружения короля, чуть не от самого Стефана. Негоже висельнику вдохновлять войско на подвиги. Что за московское свирепство! Поляки торопились загладить свою вину, установили пушки перед злополучными речными воротами, в прилегающем березняке засел конный отряд Выбрановского. Пусть московиты вылезут, отсечь их — дело пяти минут. Замойский был человеком увлекающимся, страстным, но отходчивым. Доклад о пушках и засаде умягчил его иссохшее лицо.

— Прощаю стягозгубителя, коли стыдоба его не зъест! Гей, гайдуки! Шибеницу небудоваць. Столбы вкопали? Приковать нягодника.

На следующий день московские послы являли «верующу грамоту» и излагали новые условия переговоров. Литовцы — Волович, Радзивиллы — отнеслись к ним серьёзней канцлера. Бессилие пушек перед валом, казавшимся природным наростом на крепостном холме, хитрая противовзрывная конструкция больверка, описанная очнувшимся Носковым, не пожалевшим сравнений и образов для устрашения противника, и надвигающийся сентябрь производили удручающее впечатление. «Русские слабы в поле, но упорны в городах», — повторял Остафий расхожую немецкую байку. Привыкши добиваться своего политическими и тайными фортелями, они склоняли короля покончить дело перемирием, если послы пойдут на крупные уступки.

Великими послами были: наместник Нижегородский князь Сицкий-Ярославский; думный дворянин Пивов; дьяк Фома Дружина. Их положение было двусмысленно, опасно, безысходно. Поставленная государем цель — остановить войну под Луками, хоть колодами лечь под её колеса — была невыполнима. Всякий шаг унижал. Они охотно терпели собственное унижение, но не имели права допустить потери чести государя.

Перед королевским шатром на окраине посада, смердевшего сырым пожарищем, выстроилась в две шеренги венгерская пехота. Мрачно чернели куртки, креп на шапках и ненавидящие, насмешливые очи. Три человека шли нарочито медленно, окостенев спинами, в дорогих ферязях с собольими опушками, с жемчужной отделкой по груди. В памяти гвоздём сидело наставление: «А будут укоряти, или бесчествовати, или лаяти, или бити, ино отвечивати слегка, а не бранитися и против бою терпети...»

Фома Дружина прочёл верительную грамоту. При длинном титуле Ивана Васильевича король не встал. Впрочем, и государь назвал его не братом, а соседом. Литовский подканцлер переводил с пятого на десятое. Стефан рассеянно внимал его спотыкливой латыни, рассматривал послов без любопытства. Весь его интерес сосредоточился на взятии Великих Лук, иначе незачем тащить по лесам такое войско. Князь Сицкий, всё понимая, тупо соблюдал наказ царя: «Посольство достойно править в Вильне, по старине». Подканцлер перевёл ответ Батория:

   — Ваш государь через Нащокина соглашался на переговоры в любом месте.

   — Но не в военном таборе!

   — С чем вы пришли? Готов ли ваш государь уступить Ливонию, Смоленск и отодвинуть границу до Велижа?

   — Государь готов поступиться своими правами на Ригу, Курляндию, Полоцк, а за возвращение пленных отдать Усвят и Озерище.

   — Из всего названного, — потерял терпение Замойский, — в ваших руках одно Озерище. Ступайте в свой шатёр, его милость король даст вам знать о новом приёме.

Пустые претензии московитов вызвали общий ропот. За рекой часто захохотали пушки. Скучливое лицо короля заострилось, приобретя какое-то охотничье, азартное выражение. Не обращая внимания на послов, он подозвал Замойского и стал, сбиваясь с латыни на немецкий, сердясь на непонятливость, толковать о каких-то «pinnacubae», зубчиках, и об изобретённом им, Стефаном, способе закладки зажигательного ядра через прослойку сена и песка... Канцлер с трудом сообразил, что зубчиками король называет башенные смотровые площадки с перильцами и проёмами, откуда осаждённые корректируют стрельбу. Их легче всего поджечь, крепость без них ослепнет. Послы угадали, что король уже толкует о постороннем. Князь Сицкий обиженно обратился к Николаю Радзивиллу, давнему знакомцу. Тот обнадёживающе кивал, косясь на короля. И хотя Замойскому не терпелось вернуться в лагерь, испытать новый способ стрельбы, он ещё с полчаса тянул, опасаясь литовской интриги. Паны радные жили вблизи королевского стана, имели время влиять на настроение Батория.

Так и случилось: уже оружничий подал коня, как прибежал королевский гайдук. Пришлось возвращаться в шатёр на новое совещание. Там оказались только Волович и Николай Радзивилл. Король в обычной своей нетерпеливо-озабоченной манере объявил, что у господ сенаторов после беседы с московитами явились новые соображения. Великие Луки можно не брать, а лишь продемонстрировать послам свою решимость. Те согласны послать в Москву за новыми инструкциями, ибо не уполномочены делать уступки, которых требует король.

Радзивилл прямо обратился к канцлеру: уверен ли он в успехе? Не случится ли, что после нескольких отбитых приступов послы утвердятся в своих нелепых требованиях о переносе переговоров в Вильно? «Если господин канцлер не может питать твёрдой уверенности в овладении крепостью, то лучше согласиться на то, что в случае неуспеха придётся сделать с бесчестием, под гнетом трудных обстоятельств...» Николай Юрьевич был не настолько твёрд в латыни, чтобы без потерь выбраться из последнего периода, что канцлер и отметил отработанной улыбкой, после чего ответил нарочито медленно, давая секретарю возможность записать историческую тираду.

Нет ничего верного в таком неверном деле, как война. По крайней мере, он, коронный гетман, зная изменчивость военного счастья, ничего верного обещать не может. Но, полагаясь на ум и счастье короля, на храбрость своих солдат, он питает лучшие надежды. Если упустим время для осады, то не останется никакой надежды взять крепость, ибо с наступлением осени поднимутся обычные в этой стране бури и дожди.

Королю было наплевать на стиль. Его заключение было кратко и энергично. Перемирия не давать. Пусть каждый займётся своим — войной, переговорами. Послы напишут в Москву, он к их письму прибавит своё, назначив срок для ответа. Волович и Радзивилл ушли, раздражённые. Наедине король сказал Замойскому:

— Я прикажу своим венграм начать другой подкоп со стороны озера.

Если Замойский умел сластить пилюли, то у Батория и мёд горчил. Он не мог не понимать, что канцлер крепко подумал, прежде чем выбрать место для своего подкопа. Нет, надо гнать венгров на бессмысленное соревнование, с неизбежными потерями при переправе через озеро. Видимо, он не верил в поджог больверка, этого вросшего по горло в землю сооружения.

Пока Замойский совещался, пушкари подожгли ядрами щитки и балясины смотровых площадок — «пинаккулы». Их крепко просушило солнце, искры хватило, чтобы над кровлей взвилось оранжевое пёрышко, а там пошло играть петушьим гребешком, благо тушить некому — стража ядром пришибло либо сам вниз скатился. Послы, конечно, тоже видели пожар из королевского лагеря, Сицкому будет о чём написать государю. Тем временем венгры уже сплавляли по реке плот, Замойскому следовало поторопиться.

Он заново оценил свои траншеи. В них уже набралось по щиколотку воды. Ручеёк сочился сверху, из насыпи больверка. Взрывную штольню зальёт раньше, чем затлеет стена. Посуше выглядел его фронтальный скат, обращённый к реке. Он был выдвинут так далеко, что ядра, бросаемые с соседних башен, не достигали его. Под ним образовалось мёртвое пространство шагов в пятьдесят. В нём можно вести работы, подкапываться и закладывать заряды, не опасаясь ни обстрела, ни внезапной вылазки, о чём позаботятся гусары Выбрановского. Вопрос — чем сложено основание стены, немец мог сделать каменную засыпку... Замойский приказал привести Сабина Носкова.

Тот решил, что ведут казнить, ведь паны уже допросили его. Всё его сильное, мослатое тело подобралось, окостенело в ожидании боли и гибели, только бы поскорее... Замойский знал, каким предательским расслаблением сменяется эта мнимая готовность. Он приказал отойти всем, заговорил с Сабином деловито, не давя, а как бы советуясь со своим служебником. Тот понимал, что для него война закончилась, можно и побеседовать на ветерке. Тем более что сведения, занимавшие гетмана, проверить трудно, да и правда не доставит полякам удовольствия.