На удивление вместительна эта расходительная душа: воспаряя, не забывает о грубом и земном. Раздумывая о путях, какими он выведет сына из крестьянской дикости и скудости, Неупокой везде наталкивался на стенку: деньги, деньги! «Вначале были деньги», — так можно было бы начать посадский «чёрный катехизис». Арсений думал о деньгах так постоянно и надсадно, что его почти не удивила внезапно появившаяся возможность заработать их. Мог догадаться: Господь услышал твоё моление-мечтание. Теперь уже не мог...

Даже то, что в дело замешан Ивановский женский монастырь, показалось случайным. Много позже прозрел Неупокой, что Провидение, направленность судьбы проявляется не прямо, а в намёках, символах, сопровождающих наш путь. Иногда они бросаются в глаза, если те не засыпаны прахом.

Единственной питательной едой монахов была рыба. Говядину, свинину в монастырях не ели. Хранение рыбы — труд и наука. Её коптили, засаливали разными способами («залом» и прочие), вялили («провесная рыба»), держали до последнего во льду. Нехватка, дороговизна соли потому только и вызывала недовольство на грани бунта, что срывала заготовки впрок. Так получилось и на Псковщине после разгрома Старой Руссы отрядом Кмиты. На Псковском и Чудском озёрах самую ценную и обильную рыбу ловили ранней весной, со льда. Теперь, когда наваливалось лето, удачливые рыболовы и владельцы ловель не могли добыть довольно соли и терпели убытки. Иваново-Предтеченский монастырь, большую часть доходов имевший от рыбных угодий подо Гдовом, оставил свои запасы в прибрежных подземных ледниках, покуда в них не растаял набитый за зиму снег. В июне в них стал просачиваться тёплый воздух, жабры стали многозначительно буреть, чернеть, рыбу надо было срочно шкерить, солить и продавать. Управиться со всеми этими работами Ивановский монастырь не мог, не поспевал. Старицы во главе с игуменьей и их приказчики-купчины заметались в поисках покупателей.

Случайно ли совпало, что старец-казначей, келарь, приказчик из Ивановского монастыря явились к игумену Тихону как раз в тот час, когда Неупокой показывал ему найденный в либерее черновик опасного исследования Корнилия «О государевой замятие на Москве», как он зашифровал начало опричнины, бегство Ивана Васильевича в слободу... Тихон любил запретное чтение, но боялся доносчиков. Арсений не нашёл лучшего способа спрятать тетрадку, как сесть на неё. По чину надо бы ему уйти, но Тихон распорядился: «Мне он надобен!» И вся беседа деловых людей велась при нём.

Кое-чего они недоговаривали, например: ивановский приказчик был заинтересован в продаже рыбы на месте, из ледников, ибо при этом какие-то рубли отцеживались и утекали мимо казны Ивановского монастыря, но как — догадывались только старец-казначей и келарь; зато и рыба пойдёт дешевле, и им, людям, посланным в Гдов, что-то отцедится, хитрость же состояла в том, чтобы не отцедилось лишку, мимо казны Печорского. С купчиной надо послать воистину доверенного человека, «отнюдь не стяжателя», как выразился казначей с лицемерной ужимкой... Крестьяне отдавали монастырю восьмую или десятую рыбу. Главная добыча оставалась у них. Её-то можно взять куда дешевле, но тоже не без ведома матери игуменьи. Чтобы не прогадать, надо на месте проведать, где какую рыбу ловят, в каких деревнях добрые ледники и прочее. Ивановский приказчик обещал свести печорского приказчика со старицами, «назиравшими гдовских христиан». Мирскому человеку беседовать с монахинями дозволено, чернецу — нет.

Решили: послать печорского приказчика и старца-купчину во Псков и Гдов, а с ними — инока, которому игумен доверяет. Арсений знал, что старцу-купчине, слишком удачливому в торговле, не доверяют ни игумен, ни казначей.

   — И тому доверенному чернецу, — предложил келарь, — пообещаем службу не забыть, в особый синодик записать по смерти, а что понадобится ему денег для некоторых нужд али в миру кому помочь, и мы поможем серебром.

Неупокой взглянул на крутой затылок игумена, едва прикрытый шёлковой скуфейкой, и, кажется, прожёг его неслышимым воплем: «То для меня!» Тихон поёжился, потёр затылок, что служило признаком мучительного размышления. Кому он доверял? Да никому, прости Господи! Себе-то не всегда, особенно в похмельном помрачении.

   — Разве тебя благословить, — обернулся он к Неупокою.

В глубоких глазках раздумье сменилось изумлением — видимо, Неупокой не справился с лицом, радость брызнула, как краска стыда на ланита. Тихон не поверил:

   — Как бы... невместно тебе, многоучёному, с купчиной?

Келарь и казначей Неупокоя не любили, считали опасным чужаком. Урчанием выразили несогласие. Но Тихону о них разное доносили враждующие иноки, он казначея не любил. Особенно же не терпел сомнений. Первую мысль, как и впечатление, считал самыми верными, «вдохновлёнными свыше». Арсений произнёс кротко и доверительно:

   — Мне — искус, святой отец. И для себя мне ничего не надо, меня не укупишь...

...Так в середине ласкового июня оказался он на дороге во Псков. Ехали в паре с приказчиком, получившим игуменское благословение — узнать, что можно, о деревнях на Чудском озере. Потом с запасом соли вместо денег им предстояло плыть на север, в Гдов. Приказчик, словно здоровым потом, исходил расчётами — как выгоднее распорядиться солью и торговой свободой, не прикупить ли соли в городе по дорогой цене, ибо на Чудском, где рыбы «как грязи», она окупится троекратно. Он знал, что от попутчика ничего не скроешь, проще вовлечь его в долю, деньги всем нужны. Возможно, по своим признакам определил, что доверенному чернецу они нужны особенно.

Псков загодя готовился к войне. Работы по укреплению Окольного города начались ещё прошлым летом, но Баторий кинулся на Великие Луки, дал лишний год. Мало кто сомневался, что новый его поход — на Псков. До Новгорода добираться трудно, земля разорена, мосты и гати недоделаны, разрушены — последствия погрома. Псков — главные ворота между Россией и Ливонией, причиной войны... Стену Окольного из мелкого кирпича и известковой плитки, ломкой, как пересушенные сухари, надстраивали и укрепляли деревянными балками, упорами. Во рву стучали дубовые молоты, вбивали заострённые колья, «чеснок». Позади стены копали другой ров, за ним закладывали запасную стену. Лес для неё сплавляли по Великой — успеет ли доплавиться. Лихорадка неотложных, наползающих забот чувствовалась во всём, даже в ускоренном движении парома, на который Арсений с приказчиком втиснулись между возами: воеводы Шуйские впрок закупали хлеб, крупы, вяленую рыбу — на долгое осадное терпение. И сельские торговцы-прасолы, и горожане отзывались о них с каким-то свойским уважением. Чутьё на выгоду, запасливость и оборотистость этих князей, по родовитости соперничавших с царём, душевно сближали их с посадскими. Серьёзная угроза промывала очи злобно-подозрительному царю, он по делу выбрал воевод для Пскова, дядю и племянника. По чину выше был поставлен племянник, Иван Петрович, имевший боевые заслуги в войне с татарами и неоплатный счёт к литовцам за убитого отца.

Шуйские предусматривали не только голод, недостаток пороха и хрупкость известковых стен; война — это больные, раненые, умирающие. Больничные приюты в Пскове держали монастыри. Первенство принадлежало женским — Рождества Богородицы в Довмонтовом, срединном городе, и Иваново-Предтеченскому на Завеличье. Им и было поручено, и средства отпущены, расширить и достроить больничные палаты, пополнить запас мельханов, корпии, тонкого полотна для перевязок, собрать не только монастырских, но и градских лекарей. Больницей Ивановского монастыря ведала инокиня Калерия. О ней ивановский приказчик сказал печорскому: ведала-де по благословению матери игуменьи гдовских крестьян... С неё решили начать расспросы, благо попасть в больницу было проще, чем в женский монастырь.

Неупокой тщетно старался успокоить взбесившееся сердце созерцанием воды, плещущей за измочаленным, избитым бортом парома. У берега, под серокаменными стенами, она лежала стальным зерцалом, отражавшим изысканно-гранёные башенки Крома, его бесчисленные церкви и белый, златоглавый Троицкий собор. Калерия — монашеское имя Ксюши. Какое счастье, что ему нельзя беседовать с монахинями и Ксюша не узрит уродства «дяденьки Неупокоя». А так хотелось её увидеть, так хотелось. Хотя бы издалека, из-под надвинутого куколя.