Борис, облегчённый примочками, утешенный настойкой, откинулся на жёсткий подголовник. Слуга ушёл, Яков Аникиевич молча похаживал по горнице. Скрипнула половица. Хозяин приостановился, но Годунов сказал:

   — Ништо! У тебя, Яков, и половицы не скрипят — поют.

Дом Строгановых нравился не одному Борису. Всё было здесь устроено удобно и пригоже, но без излишеств.

   — Не дядюшка ли отвёз меня к тебе? — спросил Борис.

   — Вестимо. Подальше от Арбата... Впрочем, государь уже справлялся о твоём здоровье.

   — А царевич?

Яков Аникиевич не ответил, не желая врать. Между Борисом и царевичем Иваном не было теплоты, доверия, будто Иван раз навсегда приревновал его к брату Фёдору и, по отцовской подозрительности, предвидел в нём соперника. Предположение нелепое, но ни Борисовы потачки, ни подлаживания, ни даже нынешний подвиг не вызвали у Ивана ответного чувства. Лежала на Борисе и грязная тень палача-тестя; царевич относился к опричнине с тем большим омерзением, что государь насильно втягивал его в тогдашние зверства.

   — От государей мы ждём не благодарности, а только прихотливой милости, — задумчиво сказал Яков Аникиевич. — Счастлив, кто нужен государю. Ты нужен. Стало быть, лежи спокойно, выздоравливай. Да головой не шевели, не поднимайся, сильно тебя ударили по голове.

   — Мыслить-то можно?

   — В меру.

Борис закрыл глаза. Как много печальной правды в словах многоопытного Якова. И как укромен, невзирая на все богатства, русский торговый дом... У англичан сама королева — пайщица Московской компании. Слово торговых мужиков, как именует их государь, властно звучит в парламенте на всю страну. У нас таких, как Строгановы, единицы, и те не знают, под чьё крыло забиться, чтобы не грабили, не обижали. Разве так можно торговать и промышлять, не ведая, когда тебя ограбят? Прав Еремей Горсей: незыблемая, обеспеченная законом собственность — единственная основа промышленности и торговли. Но она останется тщетной мечтой всякого русского, от боярина до последнего посадского, чьи собственность, и жизнь, и честь — в государевых руках...

Вряд ли Борису пришли бы такие раздражённые и свободные мысли, если бы его не побили. Не разум — кости возмущались. Холодным разумом он постигал, что прижимать торговых мужиков не столько государю выгодно, сколько дворянам: дай волю таким, как Яков Аникиевич, они самих Годуновых закупят с потрохами. Их надобно держать в пределах... Но в каких? Кто угадает полезные для нашей страны пределы, кроме боговдохновенного разума царя?

Борис уходил в сон, как в убежище.

Он прожил в доме Строгановых недели две, с ними говел на Страстной и встретил Пасху. У государя, когда Борис явился с расписным яичком, ждала его нечаянная, но, как всё в жизни Годуновых, исподволь подготовленная радость.

Царь похристосовался с ним и объявил:

   — Время оженить Феденьку.

У малоумного царевича была одна невеста — Ирина Годунова. Борис очень любил сестру. Тихая умница Ирина была ему ближе жены и дяди, он только с нею утешался в редких неудачах своей дворовой жизни, с ней откровеннее, чем с дядей, делился радостями. Брак её с Фёдором заранее вызывал у Бориса естественную, протестующую брезгливость, жестоко подавляемую ради высокой цели: хоть Фёдору и не наследовать престола, одна причастность рода Годуновых к царскому прославит его в веках, даже если оставить в стороне нынешние выгоды. Да и темна вода: однажды государь уже лишал Ивана права наследования в пользу Магнуса. Пусть гневная прихоть его была так же вздорна, как постановление Симеона Бекбулатовича, сама невероятная возможность подмены Ивана Фёдором кружила голову... Вдруг замелькали дни подобно столбам замета на полном скаку — не упустить бы свадебной Фоминой недели. При соблюдении обычаев всё совершается легко, удачно и супротивники молчат. Спешно готовили приданое, Ирину заперли в светёлке — вышивать убрусы жемчугом.

Ирина вышивала и пела песни. Вот до чего она была охотница — петь да играть лебединым пёрышком, что вовсе не в девическом обычае. Однажды, заслушавшись её несильным серебряным голоском, Борис обнаружил, как оказались чудесно переиначены слова одной знакомой с детства песенки. Позже он убедился, что Ирина не просто распевает с девушками, а сочиняет песни и их охотно поют другие. До сей поры он с восхищением наблюдал, как сочиняет духовные стихиры государь... И вдруг — сестра! То, что она писала на бумаге, ему просесть не довелось, Ирина надёжно прятала написанное.

Царевич Фёдор относился к невесте с покорным обожанием. Когда же после скромной свадьбы ему сказали, что отныне он её господин, в его несильном умишке произошла сумятица, он будто ещё светлее обезумел. И прежде его поступки было трудно предсказать, у Годуновых уходило немало сил на обуздание безобидного юродивого, а тут ангел-хранитель и вовсе отворотился от него. Фёдор стал рваться на свободу, вершить по-своему, и получалось неловко, неприлично... В день, когда Дума приговорила — быть войне, Фёдор забрался на колокольню и начал дёргать за все верёвки. Неурочный звон вызвал на Арбате суеверный переполох.

   — Почто звонил? — грозно спросил его отец.

   — Приказано, — темно объяснил царевич.

В беседе с Годуновым Иван Васильевич высказал такое неожиданное, почти кощунственное сомнение: если о детях так печалится родительское сердце, то кто они — Божье благословение или наказание до смерти? Да и за гробом душа не успокоится, всё будет взывать, как в новгородском завещании: «Ты, сын Иван, не обижай брата Фёдора...»

Иван Васильевич снова был одинок. Последняя жена, подсунутая покойным Колычевым, сгинула в Тихвинском монастыре. Освящённый Собор уже не мог разрешить государю шестой брак. Он же был глубоко семейным человеком, ему необходим был и близкий друг, и Божье благословение на совместную жизнь. Он любил отдохновение в домашнем кругу, его нестойкий норов нуждался в тесноте семейного обихода, в женском приветливом присмотре. Что делать, если жёны, кроме Анастасии и Марфы Собакиной, обманывали его ожидания! Борис, наученный неудачным опытом дяди, не пытался подыскивать государю подругу, положился на судьбу.

Свято место не бывает пусто. Многие ненароком являли государю своих едва расцветших дочерей. Иван Васильевич смотрел на них любопытным, оценивающим, но не горящим взором. На свадьбе сына пошутил: «Мне бы вдовицу, куда мне девок по моему старческому возрасту!»

Бог или бес услышал — подослал вдовицу.

Василиса Мелентьева достигла тех зрелых лет, когда от женщины исходит прощальное, жадное и сладостное беспокойство, подобное запаху ранней осени. Вдова приказного, убитого в опричнину, она была взята во дворец для присмотра за государевым питием. Дмитрий Иванович Годунов принял её без задней мысли, пленившись её умением сытать меды и чистотой. Встречаются такие женщины — с врождённым, почти болезненным неприятием всякой грязи, ставшим частью характера. За Василисой присмотра не требовалось, она сама нагоняла страху на сытников. Государь её увидел и пленился... Бог знает чем. Ну, правда, неизвестный современник отозвался о ней: «Зело урядна и красна».

Борис заметил, что отношение государя к Василисе было увереннее и здоровее, чем к юной Васильчиковой. Что-то в их встрече было естественное и — долгожданное. Будь государь обыкновенным дворянином, всякий сказал бы, что он наконец нашёл себе хозяйку по душе. Но, разумеется, вокруг внезапной государевой любви задолго до свадьбы и молитвы на сожитие, отложенных на осень, закружился обычный хоровод вкрадчивых пройдох и родичей. Кто-то из спальников полез в гору, были попытки вмешаться даже в высокие дела, решительно обрезанные Нагим. Борис устранился ото всех этих исканий и хлопот — не только угадывая временность царского увлечения, но и потому, что чувствовал себя выше их. Даже царедворец имеет право на нравственный отдых. В костромской семье Годуновых не было ничего похожего на путаные метания государя между любовью и злобным самодурством. Ирина тоже способствовала выработке у Бориса чистого и уважительного взгляда на женщин, что создавало некоторую неловкость, непонимание между ним и государем... Впрочем, подготовка к летнему походу вскоре так заняла Ивана Васильевича и ближних людей, что даже Василиса была отставлена на время, тихонько затерялась в закоулках арбатского дворца.