В подвалах монастырских стояли и хмельные меды, и тёмное, настоянное на хмеле пиво, и фряжское вино причастия. Они предназначались знатным гостям обители и редко попадали в братскую трапезу.

Взбодрённые, повеселевшие, расходились иноки по своим делам. Скоро вечерня, за нею — праздничная всенощная. К Неупокою подошёл служебник с приказом отца игумена — явиться для беседы.

Келья игумена была надстроена над каменным подклетом, где хранилось монастырское серебро. Дом стоял на левом берегу ручья, выше колодца. От него по склону горы, до башни Верхних решёток, разрослась кленовая рощица, а ближе к крепостной стене жались подсобные строения, караульня, жильё служивших в обители мирян и дровяной склад.

В сенях и келье сильно пахло целебными травами. К своим не слишком тягостным болезням Сильвестр относился с повышенным вниманием одинокого и благополучного старика. Ложе было покрыто меховым одеялом, посреди комнаты стоял дубовый стол с креслом, обитым кожей и золочёными гвоздями, для приходящих — лавка под ковровым полавочником. От Корнилия — строителя, писателя и книголюбца — остались полки с книгами и тетрадями. Среди последних была и рукопись Корнилия о начале Печорского монастыря. Другое его сочинение — история опричнины — таинственно исчезло сразу после его гибели.

У игумена сидел посельский старец Трифон, в чьём ведении находились земли и крестьянские дела — порядные, оброки, льготы... В его ухватках и выражении уверенного жизнелюбца была ещё привычка приказывать и принимать скорые решения. Старцы ценили хозяйственную хватку Трифона, прощая ему нарушения устава, неизбежные при постоянных деловых отлучках из обители.

На инока Арсения Трифон уставился с несколько оскорбительным, оценивающим вниманием. Сильвестр спросил:

   — Здрав ли ты духом и телом, сыне? Не терпишь ли утеснений в стенах нашей обители?

Чем начальство слаще поёт, тем горше угощает. Арсений только поклонился молча, а Трифон не по-уставному вмешался:

   — Отец строитель спрашивает, не тесно ли тебе в обители, Арсеньюшко? Больно ты часто в сад на Святой горе наведываешься.

Строителем иноки называли игумена. Сильвестр нетерпеливо, но милостиво оборвал Трифона:

   — Всякая птица поначалу о клетку бьётся.

   — Куда уж мне лететь, отец святый, — подхватил Арсений. — Я отлетался, одной тишины хочу.

   — И зёрен, — не унялся Трифон.

   — Ишь, бесы взыграли на твоих устах! — построжал Сильвестр. — Да и тебе, Арсений, по молодости лет рано записываться в старцы. Ты грамотен и неглуп, а того не понимаешь, что наш общий дом нуждается в иной твоей службе, нежели землю перекапывать!

Так и есть — нашли ему старцы службу. Неупокой намеренно не спрашивал какую, покуда игумену не надоело ждать.

   — Ещё гордыня живёт в тебе... Ну, мы её на дело употребим. Сказывай, Трифон, я устал.

Сильвестр прикрыл глаза. Он не был ни хозяином, ни честолюбцем, ценил покой и малые радости, оставшиеся ему на старость. Ходили слухи, будто в монахи он подался из священников, впавши однажды в страшный грех прелюбодейства с духовной дочерью. Прихожане хотели убить его, но страшнее их дреколья показалась Сильвестру встреча с любимой женой и детьми. Он бежал от них, с постригом сменил имя, его мирского имени никто не знал... Как человек живёт, так и доживает. Оставшись пленником житейских радостей, игумен впадал теперь лишь в лёгкие грехи.

   — Отец строитель глаголет истину, — заговорил Трифон. — У доброго хозяина ни чистый овощ, ни гнильё не пропадают, так и в земских делах, я чаю, надобно поступать: даже греховные наклонности человека — стяжание, гневливость и прочая — употреблять на общую пользу. И лукавство, и гордыню твои...

Одинокие пожилые люди любят поучать. Но в словах посельского чувствовалась продуманная убеждённость, плод основательных размышлений. Наверное, он был из домовитых псковичей.

   — В чём моя служба? — спросил Неупокой.

Посельский не заметил грубости, он ко всему привык.

   — Станешь посельским приставом, моим помощником. В ведении твоём будут деревни по речке Пачковке. Прежний-то пристав в ней утонул — чаю, помнишь, как отпевали. Вот на его место.

В гибели пристава — доверенного инока, отвечавшего за доходное ведение хозяйства в монастырских деревнях, — было много неясного. Река следов не бережёт, а только в Пачковке трудно утонуть, разве сердце внезапно схватит.

Сильвестр как будто невзначай заметил:

   — Бог даст, проведаешь по случаю, как сие утопление приключилось.

Неупокой снова поклонился, зная, что так легче укрыть в тени лицо. Сильвестр ласково и устало произнёс:

   — Служба твоя мирная, хлебная... Благослови тебя Господь.

Рука у него была сухая и горячая, не противная губам. И пахло от неё смолой. Игумен парил суставы сосновым настоем.

В версте от Печорского монастыря ручей Каменец сливается с речкой Пачковкой. Она упорно пробивается на север, как будто помнит о главном прибежище здешних вод — Псковском озере. Не сразу примиряясь с неизбежным, ручей срезает, обнажает округлый бок горы до красного песка, пока спокойная Пачковка не обессиливает его. За их борением с вершины следят привычные ко всему старые сосны, так затенившие свои подножия, засыпанные тысячелетним слоем игл, что только ягель да тощий хвощ растёт у их корней.

Взбодрённая, усиленная Каменцом Пачковка прилежно строит и размывает свою долину, то круто уклоняясь в сторону, то принимая в себя корытообразные овраги, давая людям возможность приспособить для хозяйства незаселённые куртины на пологих склонах и луговины на террасках. Хлеб лучше сеять на высотках, вплоть до водораздельных просторных пустошей и гарей, а овощи, особенно капуста — вторая после хлеба еда крестьянина, — охотнее росли в низинах, затопляемых не каждый год. Деревеньки в три-четыре двора были негусто разбросаны по лесистой долине Пачковки, крестьяне приспосабливались к её бездумной разрушительной и созидательной работе, всякий хозяин наособицу. Они селились на монастырских землях охотнее, чем на дворянских, надеясь, что крохи от иноческих льгот перепадут и им.

Земли для старожильцев и новоприходцев у обители хватало. Многие отдавали свои имения по договору — с правом пользоваться доходами «до скончания живота», пожизненно: время было такое, что жить за монастырём казалось безопаснее. После убийства Корнилия государь подарил обители несколько деревень в десятке вёрст к югу, в Паниковичских лесах, с сельцом Погорелым (что тут же вызвало опасные шутки у едва опомнившейся от страха братии). А по Пачковке и пограничной Пиузе лежали деревеньки Веречея, Живоглядка, Нави, Дальняя... В них жили мрачноватые хозяйственные псковские крестьяне и чухонцы — эсты, латыши. Они выращивали небогатый хлеб и изобильный лён, шарили неводами по илистому дну озёр, в которых не водилась только золотая рыбка, и разводили чёрных породистых коров и неказистых, но выносливых лошадок, привычных к простой работе. Монастырю крестьяне платили пятую долю урожая и исполняли разные работы — от пахоты до прорубей, а государству давали облегчённые подати и посошных на войну.

Земля — чужая, жилище — временное. Если уходишь, оставляешь монастырю всё хозяйство и строения, как оставляем мы на земле по смерти прикопленное, наработанное — неведомо кому...

По праздникам монастыри ставили своим крестьянам «кормы» — угощения. В день Рождества Богородицы у стен Печорского монастыря, между Никольскими воротами и стрелецкой слободкой, выставлялись длинные столы под грубыми льняными скатертями. На них дымились наваристые щи, крутая каша на коровьем масле и разварное мясо с уксусом, благо восьмое сентября пришлось в тот год на воскресенье, скоромный день. Пили сладкий квас на патоке, сильную бражку и жидковатую медовуху. Монахи, как всегда, ели отдельно, однако Трифон привёл Арсения к крестьянской трапезе, чтобы представить будущим подопечным.