Когда за дверью затихли их шаги, Рудак сказал:

   — Господь меня надоумил не выдавать свою учёность-то! Они при мне как при глухом, а я хоть через пень колоду, а понимаю. Убить нас нынче хотели, сударь мой!

Он догадался об этом по команде Боусмана, велевшего кнехтам не мешать и отвернуться. А уж потом, неторопливо осмотревшись, увидел тех, с пищалями.

   — Зачем? — удивился Монастырёв. — Мог нас и так повесить.

   — Видно, не мог. Счастлив твой ангел-хранитель, архистратиг Михаил...

С этого дня он перестал сбиваться на «осударя» при обращении с Михайлой, словно последнюю холопью онучу сбросил. Умысел Боусмана разъяснился через неделю.

Приезжие драбы оказались первыми ласточками из войска принца Магнуса (сравнение с птичкой Божьей применимо к драбу, он тоже не жнёт, не сеет). Сам Арцымагнус не торопился в замок, подсылая к Боусману представителей и уговорщиков. Он боялся ловушки, боялся гнева русского царя, боялся оказаться не у дел в этой стране, когда её захватят московиты, а север — шведы. Переговоры между Магнусом и Боусманом так заняли всех, что о Михайле и Рудаке забыли.

Забыли приносить похлёбку и свечу, забыли выносить лохань с дерьмом. В другой лохани стала припахивать вода для питья. Вновь потянулось для пленных чёрное неделимое время. Грани часов и дней размылись, лишь боли в животе указывали на привычное время еды. Вместо еды туда лилась одна холодная вода. Потом желудок примирился с пустотой, боли и голод отступили. Рудак отсчитывал время более грубыми отправлениями своей натуры, но шутки на этот счёт скоро перестали веселить Михайлу: в их каморе скопился такой смрад, что мысли о еде стали вызывать одну тошноту. Монастырёв решил, что Боусман задумал просто уморить их.

В предсмертном — так казалось — забытьи он не поверил шагам на лестнице и лязганью ключа. Ему уже не раз грезились эти звуки. Дверь распахнулась, чадящий факел ослепил его. В проёме, широко расставив ноги и подбоченясь, стоял... русский человек.

Михайло угадал в нём русского не только по мантелю и сапогам — многие немцы в войске Магнуса носили русскую одежду. Он ухватил на жёстко-бородатом лице с едва вздёрнутым носом ту простодушную гадливость, которой не умели скрывать русские, помешанные на бане, сталкиваясь с телесной грязью. Как ни мерзостны московские тюрьмы, там узников и в мыльню водят, и отбросы заставляют выносить. Пришелец еле слышно произнёс пару подходящих слов, и Михайло окончательно убедился: свой!

Смоляная факельная вонь показалась слаще ароматных водок. Пока Михайлу и Рудака вели наверх, они лишь раздували ноздри, испытывая самое острое счастье. Позже они есть захотят и прочего, но уж того блаженства не дождутся. А сил в оголодавших мышцах оказалось всё-таки довольно, чтобы забраться на верхний ярус башни и по знакомым переходам доковылять до горницы с камином и шерстяным ковром.

На ковёр Михайло сразу сел, Рудак тоже. Плевать им было на приличия.

Солнце (какого дня?) ложилось косыми ромбами на каминную кладку. Генрих Боусман с удовлетворённым презрением смотрел на русских — грязных, истощённых и гнусно пахнущих, как и положено восточным варварам. Правда, другой восточный варвар, пообтесавшийся в Ливонии, расселся за столиком у окошка, готовя важные бумаги. Толмач-литвин ужался в уголок, русский сказал, что сам будет переводить беседу с пленными.

Князя Ивана Белосельского «Разряды» называли «перкольским помещиком», то есть владельцем мызы под городком Перколе в Ливонии. Он выучил немецкий и, видимо, вошёл в доверие к принцу Магнусу. Князь Белосельский явился в Венден, чтобы договориться с Боусманом о некоторых пунктах соглашения меж ним и королём Ливонии, касавшихся русских землевладельцев. Заодно он решил проверить, как содержатся московские лазутчики.

По словам ожившего Рудака, Белосельский заметил Боусману:

   — Так у нас одних свиней держат.

   — У нас свиней держат в чистоте, — ответил Генрих с леденящей злобой. — А этих я ещё конями не рвал...

К удивлению Рудака, на эту наглость князь Белосельский не возразил, а вроде застыдился и уставился в бумаги на столе. Потом негромко по-русски объяснил своим:

   — Дурные вести, братие, из государева полка, из Чиствина. Как пойдут они гулять по Инфлянтам, нашим врагам зацепка.

Комендант замка Зеесвегена, по-русски — Чиствина, не принял царской грамоты и заявил, что верен королевскому величеству. Из немцев в замке сидело всего двенадцать мызников. Ко времени, когда они договорились бить челом, Иван Васильевич был раскалён добела. Войдя в городок, он приказал порвать конями коменданта, раненного стрелой, и нескольких немцев. Говорили ещё о насилии над женщинами, но эти слухи во время войны обыкновенные.

   — Что правда, что приврали немцы, Бог знает, — сокрушался Белосельский. — Я бы договорился о вашем освобождении, да весть из Чиствина пришла сегодня, Магнус заплакал: не прощу! Понятно, родная кровь. Теперь он хочет занять как можно больше замков, чтобы не допустить в них русских.

Боусман нетерпеливо и подозрительно прервал его. Князь Белосельский заговорил с ним, кивая на пленников, поднявшихся с ковра. Генрих смотрел на них задумчиво, уже без злобы. Какое-то бессилие безнадёжности сгорбило его, оторвало плечи от высокой спинки с крестами, он показался Михайле старым и нестрашным. Не жалость ли проснулась в нём и к этим русским, обречённым смерти, и к себе? Он что-то быстро приказал литвину-толмачу, тот вышел и вернулся со слугой. Слуга нёс вино и четыре кубка синего стекла.

Вино на изголодавшийся желудок не взвеселило, а ошарашило Михайлу, загудело в жилах. Он едва понял, что сказал ему Иван: условия подписаны, принц Магнус вступает во владение замком Венден. Как это повлияет на их судьбу, Монастырёв уже не понял, не сообразил. Когда их увели обратно в башню, заметил только, что камора была другая, с вытяжным отверстием, а в углу щедро навалено сено. Запах его был вторым радостным ощущением за этот день.

Князь Белосельский навестил их вечером, с обильным угощением — копчёным окороком, варёной капустой, тугим немецким хлебом и жбаном тёмного пива. Воскресший Михайло пожаловался ему, как их хотели пристрелить. Иван не возмутился:

   — Благо на стене не застрелили. Боусман хотел сделать вас разметной грамотой меж Магнусом и государем. — Разметными грамотами объявлялись войны. — Если бы вас убили на бегу, да на глазах у Магнусовых драбов, Боусман не виноват. Ты не хвастал, что тебя бояре знают?

   — Было. Припугнуть хотел.

   — Его не припугнёшь. Считал бы он тебя человеком молодым, не стал бы пачкаться, а раз ты — лучший человек, он и загорелся. Боусману гибель Ордена — горше собственной. Мы тут столетиями жили, говорит мне, а вы пришли и всё загадили, мужиков распускаете, мызы жжёте... У него одна надежда — на Арцымагнуса. Возьмёт тот Ливонию под свою руку, немцы вновь оживут.

   — Посадские тоже ждут Магнуса?

   — Их тут бюргерами зовут... Кого им ждать, не... Обатуру же!

Иван едва не произнёс другое имя, но вовремя одумался.

   — Мы видели, как его лёгких гончиков встречали. Уговорщиков.

   — Не всё вы видели.

В Вендене действительно творилось много непонятного й неожиданного. Бежавшие из города литовцы рассказывали, будто бюргеры подняли против них восстание. Но литовцев было так мало, что против них и восставать не приходилось, только цыкнуть по-немецки. Власть разделилась между магистратом и капитаном Боусманом. Обе стороны признавали королём Магнуса, разногласие осталось в отношении к Москве.

   — В этой замятие, как я своим умишком раскидываю, главное — бюргера перетянуть, — рассуждал князь Белосельский. — Арцымагнус для этого подходит, но куда его занесёт, когда он силу почует, один немецкий Бог ведает. В его близких людях шатость: на прошедшей седмице повздорил с ним его духовник Христиан Шрепфер да на глазах у всех подался за Даугаву, к Ходкевичу.

   — Так осердился?

   — Я сам слыхал. При мне и лаялись.