— А не нарочно — при тебе?

Михайло отрезал шмат окорока, усмехнулся:

   — Мы с тобой, княже, не соловьи, нас басни кормят. Здесь к каждому слову приходится прислушиваться, всякую фабулу перетолковывать на сто ладов. Мнится мне, Шрепфер не в сердцах к Ходкевичу подался. Магнус измену замышляет.

   — Уж больно нагло: нашему войску до него — день ходу!

— Кабы он был умён...

Михайло потянулся к пиву. Что пользы обсуждать вести, если не знаешь, кому их завтра понесёшь — Нагому или Богу, в его тайные приказы.

Диспут о вере с пастором Куконоса, города-замка на полпути от Режицы до Риги, разгорелся не случайно: Иван Васильевич давно искал случая нанести немцам не только военное, но и духовное поражение, подкрепив строительство церквей словесным торжеством православия. Он знал, что Лютерова ересь — Реформация опалила империю именно пожаром диспутов, в которых протестанты одерживали верх над католиками. Иван Васильевич был убеждён, что диспут даст ему возможность показать немцам победоносную истину православия, единственно верного учения.

Его приподнятое настроение питалось и военными успехами: восьмого августа войско достигло Даугавы и самого крупного на ней, не считая Риги, города — Динабурга. Границу по Даугаве между литовскими и русскими владениями Иван Васильевич признавал и соблюдал. Войсками в Динабурге командовал поляк Соколинский, ближний человек князя Полубенского. Как шли переговоры, осталось неизвестным, но город Соколинский сдал охотно.

От Динабурга двинулись по долине Даугавы, к Риге. Без боя сдался замок Лаудон. Заминка в Чиствине стоила жизни нескольким немцам, их жестокая казнь утолила гнев Ивана Васильевича, а лёгкое взятие Берсона вернуло расположение. Двинувшись к Куконосу — Кокенгаузену, — он отрядил вперёд Фёдора Елизаровича Ельчанинова проведать, что делается на Рижской дороге. Уже совсем недалеко от Риги стоял городок Крейцбург. Ельчанинов увидел горящее предместье, завалившиеся ворота и убегавших жителей. Здесь побывал отряд князя Трубецкого. По донесению Ельчанинова, стена старого города развалилась от жара, а в новом замке дома сгорели, мост и кровли обрушились... Дорога на Ригу была чиста.

На стане перед Куконосом, посреди неоглядной равнины, тяготевшей к Даугаве, уже могуче раздвигавшей берега, к царю явился пастор. На священников в русском понимании он мало походил. Его скорее следовало называть вероучителем, наставником — так просты были его одежда, речь и поведение. Но то, что он явился просить царя не разорять город, даже если бюргеры не сразу уговорят литовцев сдать его, показывало его духовную власть над жителями и их доверие к нему. Ведь пасторов у лютеран не назначают сверху, а выбирают из прихожан. Во всяком человеке, утверждал Лютер, довольно искры Божьей, чтобы стать священником. Служба у них проста.

Иван Васильевич воспользовался случаем. Пастор был приглашён в шатёр, накормлен и утешен, диспут же начался как бы нечаянно, однако при достаточном стечении народа — русских, пленных немцев и литовцев, прибившихся к войску торгашей и немногих посадских Куконоса, решившихся сопровождать пастора.

Иван Васильевич был, разумеется, знаком с основами Лютеровой ереси. Он сердцем чуял в ней опаснейшего, худшего врага, чем католичество, — врага не только православия, но самого порядка жизни на земле, основанного на вечном распределении людей по трём сословиям: одни воюют и господствуют, другие молятся, а третьи пашут землю и занимаются рукомеслом. Их уравнение есть разрушение власти, значит, путь к погибели. Ибо как ни возглашай равенство, жизнь всё равно разделит людей на сильных и слабых, хитроумных и простодушных, и уж тогда никто не защитит слабых и простых — безвластие!

Лютер, возразил пастор, не говорил, что люди равны по способностям, но они равны перед Богом, а следовательно — в правах. По поводу священства: католики считают, что у священника всегда в запасе так называемая благодать, он может наделять ею других, связывая их с Богом. Откуда у священника благодать? Разве её можно передавать друг другу рукоположением, словно наследственное богатство? Читать же Евангелие может всякий, оно переведено Лютером на немецкий. Кто постигает его, тот может толковать его по-своему, лучше священника. Разве не случается у вас, православных, что поп глупее прихожан?

Иван Васильевич изволил засмеяться. Это бывает, что поп глупее. У нас в каждом приходе найдётся с десяток прихожан умней попа. О своих богомольцах он уж не говорил... Стяжатели и умственные ленивцы. Это не значит, что православие дурно, просто люди такие подобрались. А были — Иосиф Волоцкий, Максим Грек, митрополит Филипп, Геннадий Новгородский... Он намеренно перемешал иосифлян и нестяжателей, единым православным строем выставив их против немецких ересей... Он был доволен началом диспута — пастор не замкнулся в страхе перед царём, показал коготки. Иван Васильевич направил диспут в выгодное русло.

В кирхах, заметил он, отменены молитвы и таинства, кроме крещения и литургии. Но ведь обряды, даже если от нас сокрыт их глубинный смысл, соединяют души с Богом. Как это происходит, нам неизвестно, в мире много тайн. Какие у Лютера зацепки — замахиваться на основы веры, завещанные от первых христиан? Христос молился, ветхозаветные и новые пророки свершали таинства перед ковчегом, возносили жертвы... Люди всегда стремились соединиться с Богом в тайном действии.

Пастор ответил, что Христос не возносил молитвы в нашем понимании, а только просил избавить его от страданий, да и то тщетно. Пышные службы нужны не для единствования с Богом, а ради возвышения священников над мирянами. Богу же надо служить в скромности, Лютер призвал к дешёвой церкви...

Последние слова нашли внезапный отклик у русского царя. Сколько он греха на душу взял, чтобы сделать Русскую Церковь дешёвой! Ему ли не понять Мартина Лютера?

   — Без службы с пением и общей молитвы, — произнёс он тихо, — не холодно на душе?

   — В кирхе Евангелие читают... И поют.

   — Какое это пение! Козлогласие.

Русские расхохотались, а когда толмач, с трудом подбирая слова, перевёл, немцы и пастор как-то одинаково усохли ликами и опустили глаза. Они показывали, что бессильны перед глумлением, но готовы пострадать. Их молчаливое сопротивление впервые шевельнуло то злое, нетерпимое, что вечно, словно полусонный зверь, жило в Иване Васильевиче.

   — Вы признаете Вселенские Соборы? — спросил он строго.

   — Мы признаем одно Евангелие.

   — Какое? Сколько?

   — Их четыре...

   — Их множество! Но на Соборах были избраны четыре. Как вы можете не признавать Соборов, а читать только признанные ими Евангелия?

Пастор озадаченно молчал. Но Иван Васильевич недолго радовался своей ловушке. Бес гордыни увлёк его в область, где православие и католичество возвели за тысячу лет громоздкое и запутанное строение — пантеон святых. Почему Лютер их не признает? Он ведь считает, что вера — в деянии! Вся их жизнь — деяние.

Немецкий пастор сдержанно объяснил, что, почитая угодников и деятелей древней Церкви, не следует приписывать им чудесных способностей. Особенно странным кажется ему учение о мощах, а уж если собрать по церквам все обломки креста, на котором был распят Спаситель, можно построить дом... Тут засмеялись немцы — раньше, чем толмач справился с переводом. У Ивана Васильевича свирепо отекла нижняя часть лица — верный признак близкого бешенства. Пастору это было невдомёк.

Он продолжал:

   — Апостолы толковали слова Христа. Мы полагаем, что и нынешний человек может толковать их по своему разумению, не соглашаясь с отцами Римской церкви. Господь дал человеку разум, чтобы он думал, а не за него думали. Конечно, одной веры в воскресение Христа довольно для спасения, но мысли человеческой нужна свобода. Те же, кого вы называете святыми, могли ошибаться, как люди. Бог не дал права одним людям господствовать над душами других!