Узнав о бегстве немцев, жители не стали оборонять город. Стрельцы ворвались на улицы бурга и в замок, где Черемисинов, однако, быстро их усмирил, занявшись исполнением другого наказа государя — поисками казны Полубенского. Она пропала, словно гофлейты сожрали её. Допросы с огоньком не помогли.

«Бушмана воровство, — решил Деменша. — Ништо, заплатит Арцымагнус».

На площади перед церковью Симона стрельцы вязали бюргеров, по нескольку человек на верёвку. Во главе связки поставили гофлейтов, в хвосте — трепещущего Петьку Ильина и повели по наведённому для пушек наплавному мосту на Венденскую дорогу.

За Вольмар были выданы награды: Богдану Бельскому — золотой португал и золотая цепь, Деменше Черемисинову — угорский золотой, дворянам — по золотой новгородке[23]. Пленные жители были распроданы всё тем же запасливым татарам.

Победители явились под Венден на четвёртый день его обстрела. Каменные ядра, облитые свинцом, разбили все крыши в замке, раскалённые в кострах валуны и горшки со смолой поддерживали пожары в сараях и конюшнях. Заливать их было нечем, в единственном колодце воды не хватало даже для питья. Есть тоже стало нечего, ибо Генрих Боусман рассчитывал не на долгую осаду, а на лёгкую смерть.

Посад был уже плотно заселён стрельцами, нигде не упускавшими возможности пожить под крышей. Хозяева ютились по углам мощёных двориков, покорно наблюдая, как русские наводят свои домашние порядки и, между прочим, устраивают бани по-походному: натаскивают раскалённые камни в сараюшку и плещут на них воду. Подобный способ мытья был недоступен бережливому рассудку бюргера. Немцы мылись в лоханях, используя не больше воды, чем требовалось, и не по одному заходу: сперва отец семейства, после — дети. О чистоте во двориках не приходилось говорить — только вздыхать и радоваться, что остались живы.

В церковной башне под самым шпилем сидели наблюдатели. Смотрели и доносили воеводе Салтыкову, что делается в замковых дворах. Люди попрятались по каменным норам, спасаясь от ядер, падавших без всякого порядка. Случалось, что и без обстрела в вечерней тишине из растрескавшегося угла башни выпадал валун и рассыпался на мощёном дворе кремнёвыми брызгами. Но, по оценке наблюдателей, замок был разрушен меньше, чем хотелось воеводам, за четыре дня истратившим месячный запас пороха.

Шанцы были вырыты, и пушки установлены на пологом склоне, против наружной замковой стены. Склон постепенно переходил в озёрную равнину с перелесками, по которым можно было добраться до Гауи, о чём мечтали многие венденцы... Замысел был разрушить стену внешнего двора, затем — внутренние ворота за подъёмным мостом. Может быть, проще было пробиться со стороны церкви, но именно она и окружающие дома мешали пушкарям. Шанцы рылись в человеческий рост, с земляной насыпью — из замка пушки тоже отвечали, хотя не так щедро, как русские. Пушечные мастера у немцев были хваткие, к тому же стреляли сверху, прицельно.

Обстрелом командовал сам Салтыков. Вернувшись из Вольмара, под его начало попали Пушкины. Никита Романович Юрьев часто объезжал своих стрельцов и казаков, расставленных для бережения войска. Не знал отдыха и князь Голицын. Даже государь выезжал к замку, но больше на отдалённую озёрную низину. Отсюда Венден выглядел трагически красиво — нагромождение стен и башен, испускавших сияющие дымы. Как всегда, издали обстреливаемая крепость производила особенно жуткое впечатление. Глаза Ивана Васильевича озарялись жёлтым злорадным светом, его приподнимало на стременах, и видно было, что душа его улетает в замок с каждым воющим ядром. Бес разрушения, почти уже бескорыстный, вселялся в него. Единственное, что могло отвлечь государя от адского зрелища, были резвые игры Богдана Бельского с детьми боярскими под замковой стеной.

Богдан Яковлевич чувствовал себя помолодевшим, сильным и неуязвимым. Ещё бы — покоритель Вольмара! Для государя Вольмар имел особое значение, в него когда-то бежал князь Курбский, отсюда он прислал царю первое обличительное письмо. И государь, следя за уносчивым галопом каурого коня своего любимца, глядя на развевающийся чёрный мантель и шапку с мясисто-красным верхом, испытывал умиление. В конце концов Бельский едва не доигрался.

Шёл обычный обстрел замка. Циники пушкари делили свою работу на два захода: «меж заутрени и обедни» и «под вечерний звон». Царь любовался, как пушки со склона плевались семечками-ядрами, а вросшая в гору громада принимала их плевки, дымясь от бессильной злости. Замок походил на самого большого и сильного зверя в мире — иппотама, от тяжести так увязающего в иле, что не может убежать от охотников. Гора не отпускала замок, а то бы он уполз и рухнул в озеро, охлаждая дымящиеся члены... От государя до ближней башни было с полверсты. Место открытое.

Немцы на выстрелы не отвечали. Бояре объясняли, что у лютеран время молитвы не совпадает с православным. Когда у пушкарей обедня, а после трапеза и сон, немцы швыряют десяток ядер. В низину, по которой ездил государь, они вообще ни разу не выстрелили — ядром конного не заденешь, а дроб не доставал. Бельского и носило по склону вдоль стены и по лощинке с сочащимся ручейком, протекавшим через наружный двор. Чтобы лишить осаждённых и этой воды, стрельцы забросали его верховья падалью.

На государя при виде чужого безответного терпения находил боевой стих: хотелось дальше уничтожать, смеяться над терпеливым, испытывать его робость. Бессильное молчание замка восхищало и притягивало его, он понемногу подавался за Богданом Бельским к самой горе. Да и виднее отсюда было, как ядра ударяют в крышу, в окно бергфрида, — значит, кого-то убивают или ранят... Тяжёлое лицо Ивана Васильевича с покляпым, нависающим носом даже бледнело и опадало от непрерывного удовольствия, и Афанасий Фёдорович Нагой, всегда сопровождавший его в разъездах, невольно спрашивал себя: отпустится ли государю этот жестокий мысленный грех? Наверное, отпустится, ведь он не только за себя радуется.

Во дворах замка ещё уцелело два-три деревянных сарая. Один из них загорелся, густо и чадно задымил, — наверно, там хранилось сало или рыба. Зрелище при закатном солнце зловещее, — казалось, хвост летучего змея, ударившегося мордой о землю, закручивается от нестерпимой боли. Бельский гикнул, конь понёс его по кривой, а государь остановился зачарованный.

И ближние бояре остановились, забыв заповедь: не стой на глазах у неприятеля!

Из замка с давящим, лопающимся грохотом вылетело ядро и, ужаснуться не успели, шмякнулось в мочажину шагах в пятнадцати от государя. Только что брызги не достали его коня. Кого-то из сопровождавших окатило.

Всякий мужчина хоть раз да испытал смесь возмущения и страха, когда в него впервые выстрелят, наставят нож или махнут кистенём в переулке. Большинством военных, сопровождавших государя, это чувство было давно пережито, как первая любовь. И то их заколодило от неожиданности.

В Ивана Васильевича не стреляли и не замахивались никогда! Даже во время московского пожара, даже в разгар опричнины и переписки с Елизаветой Английской об убежище он в глубине души не верил, что его всерьёз хотят извести. Знал: если бы захотели, посмели — извели бы... Тут же не оставалось ни малейшего сомнения, что из замка стреляли именно в него.

Не просто страх — паническая обида перекосила его лицо, задравшееся к небу в мольбе-укоризне самому Господу: и Ты мог это допустить? Рыжая борода дрожала, наставленная на замок, а в яме, куда попало, урчали гнилые пузыри. Похоже, ещё живое ядро ворочалось там и возмущалось растяпой-пушкарём.

Нагой первым схватил узду государева коня (Иван Васильевич только судорожно натягивал её, отчего конь, понятно, как в землю врос) и крикнул:

   — Государь, батюшко, окстись! Оне другое заряжают!

Крик его всех разбудил. Царский скакун лучших черкасских кровей показал себя во всей красе. Их унесло едва не к самой Гауе, казачьи разъезды торопливо смыкали заставы-станицы: не вылазка ли из замка началась? Не убавляя хода, государь заворотил коня и глубоким объездом добрался до шанцев пушкарей. Лицо его было красным, как солнышко на закате, — заутра жди ненастья.