После его отъезда из монастыря игумен распорядился перевести Косого с товарищами в братскую келью, приставив к ней старца-назирателя. Узники так спокойно вели себя, что скоро на них перестали обращать внимание. Иноки пошучивали: «Воистину старец Артемий прав — иссякла ересь, коли наш Косой — заглавный еретик!» Феодосий делал всё, чтобы поддержать это мнение, выглядел запуганным и сокрушённым.
Артемию, как и Матвею Башкину, грозила казнь... Он наконец сообразил, как надо вести себя. Один из многочисленных доносчиков, Шостак Воронин, подслушал разговор старца с учеником Порфирием. «Стоять мне против них?» — спросил Порфирий во время перерыва между заседаниями. Артемий посоветовал: «Молчи, наше дело рухомо, не время теперь, и я молчать готов». Порфирий уточнил: «Да мне таки стояти спорно?» То есть опровергать ли обвинения? Артемий, заметив Шостака, быстро повторил: «Молчи!» И разошлись.
Молчание дало свои плоды. Артемия приговорили к ссылке на Соловки. Матвея Башкина, около года выдержав в тюрьме, сожгли.
Настала очередь Косого со товарищи... Но и весна не медлила. Яуза позванивала размытым льдом, всё не решаясь волочь его в освобождённую Москву-реку, — так готовый к побегу холоп мается над казной хозяина... В устье просачивались ручейки, пробуя себя в вольной струе. Однажды ночью, на Страстной, лёд унесло со всем мусором. К Пасхе берега Яузы выглядели прибранными, чистыми. На Святой неделе иноки и монастырские стрельцы ошалели от скоромной пищи, начали попивать не в срок... В Андроньев монастырь тянулись богомольцы, в их числе чёрные крестьяне с Поморья, привёзшие в столицу провесную рыбу на продажу.
Пришельцы рассказывали о своих краях, давно освоенных не только новгородцами, но и московскими сборщиками податей. Из-за них на Печоре и Северной Двине становилось всё труднее, теснее жить. И как всегда в подобных случаях, рождались слухи о совсем уже глухих местах, на мелких притоках великих рек — той же Двины или Мезени. Есть речка Сия, на ней собственными руками землепроходцев-иноков построен монастырь, истинный вертоград труда и веры. Крестьяне тоже живут там вольно, на государевой, а почитай, своей земле, они её и продавать имеют право, и завещать наследникам. Игумен монастыря Антоний — скорей хозяин, чем духовный пастырь, — требует, чтобы иноки сами себя кормили и содержали... Крестьяне так живописали таёжный уголок, как могут люди, живущие не по душе, но не умеющие изменить собственную жизнь. Игнатий, мучимый весенним беспокойством, воспринимал их мечтательные рассказы как зов издалека, ещё неясный, но уже охватывавший душу теплом согласия — улечу! Ему-то было нечего терять, побег их был втайне решён, обговорён. Косой не видел иного пути, кроме литовских рубежей.
«Кто нас там ждёт? — в крик возражал Игнатий. — За рубежом вероучителей без тебя избыток. Здесь ты апостол!» Косой не соглашался: «В Литве тоже русские люди живут, меня услышат. В России я с оглядкой да шёпотом глаголю, там в полный голос заговорю! Естлив не утечём за рубеж, нас и на Мезени, и в студёном море отыщут, приказная бумага вездесуща». Игнатий пытался язвить: «Легко, сбежав, из-за забора лаяти; ты возвысь голос среди страдальцев», — «Слово моё через любой забор перелетит».
Они расходились не в направлении побега, а в жизненных целях. Феодосий хотел свободно проповедовать, Игнатий — спасать и строить. На далёкой Сии чудилась ему возможность оградить от внешних некий вертоград, где чада, будь то крестьяне или трудолюбивые иноки, устраивают жизнь по-божески, без вражды и насильства.
Стена Андроньева монастыря низкая, можно на поясах спуститься и прыгать на откос неглубокого рва. Бежать решили в первую грозовую ночь. Старец-назиратель уже не докучал им лишним присмотром, во благовремении укладывался спать. Стрельцы на башнях и у ворот подрёмывали вполглаза, давно забыв о вражеских нашествиях... В субботу на Фоминой неделе, после вечерней службы, вдруг сыто заурчало в небесном брюхе, заполыхало из-за надвинувшихся туч и дождик тяжело застучал по деревянным перекрытиям. Стрельцы не дураки мокнуть, попрятались в сторожках до третьей стражи. Братья поужинали, расползлись по кельям до нефимона, подкеларник с подавальщиками тоже не задержались в трапезной, цветные стёкла её погасли. Дождь сыпал так обильно и певуче, а небо погромыхивало так высоко, нестрашно, что только бы спать в тепле и сухости...
Двор у Андроньева монастыря был густо застроен, особенно у задней, дальней от Яузы, стены, — сараями, конюшнями и длинными навесами для дров. Их надо много заготовить на прожорливую зиму. В тени навесов легко пробраться к задней стене с долгими пряслами между башнями. Беглецы искромсали несколько одеял из шерсти, распихали по торбам прикопленный зачерствелый хлебушек и чёрными котами проскользнули мимо сторожки назирателя. В сенях, куда выходили двери келий, было темно, только над выходом, у образа Николы, помаргивала сонная лампадка. Игнатий шёпотом попросил у покровителя странников удачи, Косой не стал: иконы — те же идолы... Всё так, а на душе будто полегче.
На стену они забрались по крыше какой-то пристройки, вервие из одеял привязали к стойке деревянного навеса. Игнатий спускался первым, оскальзываясь по мокрой шерсти до жжения в ладонях — узлов навязать не догадались. За шиворот через откинутый куколь затекали ручейки. Это скоро стало неважным, через четверть часа они так вымокли, будто кожевники неделю вымачивали их в Яузе. Но ни озноба, ни луж, ни грязи они не замечали, потому что в чёрной непрогляди, в просторе плещущей водою ночи ждало их то что человеку дороже дома, любви и сытости, а может быть, и жизни...
В июне сосны на Севере шумят сердито, разочарованно, качаясь и поскрипывая под мутным небом: за горами ли, за тучами заблудилось лето. По весне что-то обещало, пригревало солнышко, но грянул май с белыми ночами, и лето обмануло. Может быть, солнцу не хватает тепла на долгий день, оно и выдаёт его помалу, как бережливая хозяйка масло, чтобы хватило до Петрова заговенья... Одна река трудится безоглядно, щедро разбрасывая травянистые терраски и островки, пропиливая ходы в каменных берегах. Лишние камешки-отщепы она, как веником, сметает вдоль бечевника, а иную глыбу так заманчиво поставит, будто предчувствует, что именно на этом повороте у странника разболтается онуча.
Игнатий перемотал её и посидел без дела, в усталом забытьи воззрившись на закат. На Север он ушёл один. Косой с Вассианом направились в Литву самым опасным, но прямым путём, через Валдай и Великие Луки. Дай им Бог... В своей правоте Игнатий не сомневался. Несмотря на усталость, голод и одиночество, а возможно, как раз благодаря одиночеству, он с каждым десятком вёрст убеждался, что на Сию его ведёт сама судьба.
Его судьба, не Феодосия Косого. Каждому своё. Настало время, что Феодосий стал тяготить Игнатия. Он знал, что у него характер слабоват. Чтобы принять решение, Игнатию необходимо сосредоточиться в себе, не слышать наставлений, тем более от такого уверенного советчика, как Косой. А одинокая дорога всё прибрала, расчистила в его душе, подобно доброй бабе, заглянувшей в избу бобыля.
...Старик Бачурин, бывший двинский сотский, подробно объяснил Игнатию дорогу в Сийский монастырь — «Антониево хозяйство», как называли его здесь, в Емецком стане. Стан был заселён негусто, но цепко, прочно. Деревни состояли из пяти — семи домов, что было необычно для России. Правда, дома не выстраивались в улицы или порядки, каждый стоял, как глянулось хозяину, просторно раскинув двор, охваченный плетнём, а к самой речке или озеру выдвинув баньку. Бачурин рассказал Игнатию, как десять лет назад он по указу из Москвы отводил Антониевой обители землю — по три версты на три стороны и пять вёрст — к Каргополю. «Места добрые, но не сплошь: леса да мхи, лишь между ними — укосы и пашенная земля, рогожкой накроешь. Да и погоды наши злые... Но крестьяне всюду соху наладят, им только волю дай». Следы крестьянского поделья Игнатий постоянно ветречал вдоль дороги, ведущей в верховья Сии: вдруг глазу зелено откроется ячменное поле величиной в ту самую рогожку, а то кочковатый, но чисто скошенный лужок, — видно, сладка трава. Несмотря на обширные болота и сосняки, на топкие берега озёр, земля Емецкого стана не оставляла впечатления глухого безлюдья.