«Мне удалось установить, что в помещении департамента полиции была поставлена ручная ротационная типографская машина, на которой печатались погромные воззвания», — писал в своих воспоминаниях А. Лопухин, работник департамента полиции.

В тех же воспоминаниях, передается рассказ о ростовском градоначальнике генерале Драчевском:

— Я получил общие руководящие указания, — сказал Драчевский. «От кого же?» — От его величества! Я, — продолжал Драчевский, — вчера имел счастье представляться его величеству, и его величество изволили сказать мне: «У вас там и в Ростове и в Нахичевани очень жидов много». На что я доложил, что их погибло много во время погрома, на что его величество ответил: «Нет. Я ожидал, что их погибнет гораздо больше».

Особенно деятельно развивалась организация погромов полицией и черносотенниками осенью. В августе такие погромы были устроены в Екатеринославе и в Керчи.

Организовывая еврейские погромы, царское правительство натравливало друг на друга и другие национальности, создавало и разжигало национальную рознь, чтобы использовать ее в своих целях.

29-го августа началась армяно-татарская резня в Шуше и в Шушинском уезде, а 2 сентября возобновилась резня в Баку. Вместо того, чтобы общим фронтом итти против настоящего врага, обманутые народы выступали один против другого.

ГРУЗ ПАЛЬМОВОГО МАСЛА

Перевод Михайловой-Штерн

Рисунки П. Староносова

В небольшой светлой комнате английской фактории за столом, покрытым испачканной красной скатертью, сидели двое мужчин и напряженно разговаривали. Один из них был мистер Давид Эдгерлей, агент фактории, худощавый человек средних лет с узким лицом и рыжеватыми волосами. Другой, смуглый брюнет лет двадцати пяти, был дон Энрико Саролла, художник-турист. Саролла уже несколько месяцев как приехал из Испании на остров Фернандо-Поо изучать местные типы и пейзажи. Ежедневно с огромным зонтиком и ящиком для красок выходил он за ворота города Санта-Изабель и часами блуждал по окрестным поселкам. Больше всего его интересовали характерные фигуры ссыльных с острова Кубы. Он рисовал их одного за другим, ежедневно навещая их убогие хижины и проводя там много времени.

Однако никто не мог похвастаться, что видел хотя бы один рисунок дона Энрико, несмотря на то, что молодой художник был весьма общителен и быстро заводил знакомства как с испанцами, так и с англичанами. Всем и каждому он рассказывал о своей страсти к путешествиям, которая проявлялась у него уже в детстве: он не хотел учиться, и не раз убегал из дому.

Энрико был при деньгах и охотно угощал своих приятелей, чиновников и офицеров, вином и сигарами. Его считали добрым веселым малым. Удивлялись только, что он любил бывать в обществе Давида Эдгерлея, пользовавшегося на острове дурной репутацией и за свою враждебность к воде и мылу прозванного Грязным Давидкой.

— Я могу положиться на ваши слова, мистер Эдгерлей? — взволнованно спрашивал Саролла англичанина.

— Два часа назад мой катер вернулся из Калабара. «Нубия» стоит там и послезавтра рано утром придет в наш порт, — отвечал агент.

— Отлично! Итак, мы примемся за дело, не теряя ни минуты!

— А деньги у вас имеются?

Художник открыл лежавший перед ним на столе объемистый ящик для красок и вынул оттуда небольшую деревянную шкатулку. Когда он отпер шкатулку, в ней блеснуло золото новых английских фунтов. Мутные глаза мистера Эдгерлея, полуприкрытые белесыми ресницами, алчно загорелись.

— Здесь две тысячи фунтов, — резко сказал Саролла. — В ту минуту, когда последняя бочка нашего груза окажется в трюме, эта шкатулка станет вашей собственностью.

— Не моей, не моей! Львиную долю возьмет себе капитан! — воскликнул Эдгерлей.

— Это уж не мое дело. Вы с ним уговаривались.

— Сколько же их окончательно? — спросил агент.

— Пятнадцать.

— Итак, наше дело покончено.

Молодой человек вздохнул с облегчением.

— Значит, завтра? В котором часу?

— В половине первого ночи. Нужных людей вы сами доставите.

Художник закрыл шкатулку с золотом, спрятал ее в ящик и молча вышел.

У крыльца фактории его поджидал полуголый негритенок. Дон Энрико передал ему свой ящик, а сам, засунув руки в карманы и беззаботно насвистывая модную песенку, неторопливо зашагал по пыльной безлюдной улице. Мальчик следовал за ним по пятам.

Посреди улицы навстречу им шел, опираясь на палку и слегка волоча одну ногу, высокий пожилой человек. На нем была серая полотняная куртка, голубые штаны и стоптанные туфли из желтой кожи. Из-под широкой соломенной шляпы на мощную шею спускались густые черные волосы, кое-где подернутые сединой. Усы и короткая бородка были совершенно белые и резко выделялись на смуглом лице. В глубоко запавших черных глазах гнездилась печаль. Орлиный нос с тонкими подвижными ноздрями придавал его лицу выражение решительности и непоколебимой воли.

Мужчина шел, задумчиво глядя перед собой и мерно постукивая палкой. Поровнявшись с ним, дон Энрико перестал насвистывать и шепнул ему на ухо только одно слово:

— Завтра.

Прохожий вздрогнул, но не показал вида, что слышал, не посмотрел даже на молодого художника и поспешил дальше.

Залив Санта-Изабель живописно окружен лесистыми горами. Восточный конец хребта врезается в море острым мысов; отвесные базальтовые скалы причудливо изрезаны черными щелями. Во время отлива грозные рифы выступают из волн, словно остатки подводной постройки гигантов Суда далеко обходят опасный мыс. На вершине мыса Пунта-Фернандо стоит старый маяк, а невдалеке от него — деревянная скамейка, откуда открывается широкий вид на залив и город.

К этой скамейке и направлялся пожилой прохожий, которому дон Энрико бросил волшебное слово «завтра». Он миновал таможню, тяжелый неуклюжий губернаторский дом, угрюмое здание госпиталя, в котором помещалась также и тюрьма, и очутился наконец на узком одиноком мысе Пунта-Фернандо. Устало опустился на скамейку и сложил худые руки на палке.

Мутный бессолнечный день клонился к вечеру. Залив был тих и сер. Пустынен был черный мол, к которому от города вела узкая каменистая дорога. Единственная лодка сонно колыхалась у пристани. Слева от мола, на узком песчаном пляже стояли несколько правительственных складов — убогие деревянные постройки, а несколько дальше поблескивали железными крышами солидные здания богатой английской фактории, и далеко протянулся в море крытый помост частной пристани.

Дон Эстебан Ферронда долго всматривался в деревянную колоннаду помоста. Под навесом стояли огромные покрытые мелом бочки, в каких обычно перевозят пальмовое масло. Они четко белели на сером фене залива и черных столбов.

Впалые глаза креола вспыхнули, и смуглое лицо загорелось темным румянцем. Сгорбленная фигура выпрямилась. Грудь высоко поднималась…

Но прошло несколько минут, и глаза дона Эстебана потухли, голова тяжело опустилась на руки. Он ушел в воспоминания, мысленно перенесся на далекий прекрасный остров, покрытый бесконечными плантациями и цветущими садами. Дон Эстебан Ферронда был популярный, всеми уважаемый кубинский адвокат, у него была семья — жена и двое детей. Жили они в старинном городе Баракоа.

На свою судьбу дон Эстебан жаловаться не мог, но кругом он слышал стоны угнетенных. Над прекрасным островом тяготел железный кулак Испании. Тысячи чернокожих рабов трудились на плантациях. «Свободное» население острова было фактически бесправно и находилось в полной зависимости от хищных испанских чиновников. Тяжелое бремя налогов согнуло спину крестьянина. Взятки, подкупы, зверские расправы, политический террор. Общественная жизнь была задавлена.