Утром Христя сказал Василю:

— Дедусь, я сегодня поеду в степь пытать планер…

На Христе была желтая, как яичный желток, рубаха, длинные черные штаны. На ногах были болгарские туфли-тарлики. Таким желто-черным запомнился деду Христя.

— Не поезжай, Христя, в степь. И еще раз не поезжай. Небо может разориться, и ты сломишь шею.

— Не сломлю, дедусь, — встряхнул Христя черными, с золотым отливом волосами.

А в Коктебеле уже плескались напевные болгарские речи о Христе и его летательной машине. Так, вероятно, древние греки говорили об Икаре и его крыльях, скрепленных шоком.

Приятель Христа, Григорий, под’ехал к хате на паре карих кляч. Болгары пришли пестрой толпой смотреть на невиданное зрелище — как парень едет ломать себе шею.

Коктебельские болгары не знали древнегреческого мифа об Икаре, но в их мозгу уже возникала легенда о болгарском юноше, осквернившем небо и сломившем себе шею в полынной ногайской степи, спаленной засухой.

Когда сняли с петли дверь, разобрали стену хлева и планер водрузили на тележку, из хаты вышел Василь Иванчиков.

Потомок пастухов и виноделов, он имел вид библейского пророка со своей белой бородой, темными горящими глазами и гордой осанкой фанатика. Его уважали в Коктебеле как поборника религии, справедливого человека и старейшего в селе. Патриаршья борода тоже внушала уважение.

— Христя, — сказал Василь, и голос его дрогнул. — Еще раз говорю, Христя, не езди в степь. Небо может раз’яриться и наказать тебя. — Он поднял пророчески палец, и в толпе болгар и болгарок пробежал ропот, как утренний ветер пробегает по ковылю и полыни.

Христя виновато улыбнулся:

— Не могу, дедусь.

— Остановись! Еще раз остановись!

Григорий дернул вожжой, клячи тронулись. Остался сзади белобородый дед, болгарский старейшина, правозаступник неба. Стояла толпа болгар и смотрела на небо. Огромное, словно опрокинутая густо синяя чаша, небо было знойно, как никогда.

Три комсомольца, три члена союза воинствующих безбожников ходили по хатам и раз’ясняли, что Василь Иванчиков сам будет рад, когда Христя сделается летчиком, что небо разориться не может, что все обойдется благополучно. Болгары слушали внимательно, но молчали и только пытливо посматривали на небо.

Небо попрежнему было густо синим. Только там, где проведена невидимая линия горизонта между синим небом и синим морем, возникали тонкие жемчужнопепельные облака.

Когда комсомольцы перешли через деревянный мостик и стали обходить вторую часть Коктебеля, над морем кучились как клочья ваты облака причудливых форм.

Через час, когда в Коктебеле решили, что этот сорванец Христя, наверное, влез уже в свою чортову машину, из-за разбойной головы великана-Карадага показалась зловещая туча. Сажа, синька и молоко перемешались, чтобы дать окраску и расцветку этому небесному чудовищу. Туча ползла сине-черным драконом — медленно, но неотвратимо.

Тогда по Коктебелю пошел в стоптанных тарликах Василь Иванчиков. В глазах его горел фанатический огонь. Болгары высыпали из хат и с боязливым уважением смотрели на старейшего.

— Я говорил Христе. Я еще раз говорил Христе: остановись. Он не остановился. Он в степи. Он влез в свою машину. Я чую, я вижу это…

Около Василя постепенно образовалась толпа. Шли болгары. Шли болгарки. Держась за шерстяные черного домашнего сукна юбки, тянулись за матерями ребятишки, как ягнята за ярками.

— Я вижу богоотступника Христо. Он бледен. Он уже не улыбается. Небо сказало: берегись. И еще раз сказало: берегись!

Старик остановился. Остановилась толпа. Толпа росла (главным образом за счет женщин и ребят), разбухала, ширилась, но молчала, слушая своего пророка, своего патриарха.

В это время львиным ревом прокатился первый упругий раскат грома… Бархатная, сочная октава извещала Крым о готовящейся битве туч над морем, горами и степью.

— Последнее предупреждение, еще раз последнее предупреждение, — гремел пророчески Василь. — Но он не хочет вылезать из своей машины. Я вижу его… Он все еще сидит в машине.

С моря, с сине-зеленых гор рванулся ветер. Тополя зашумели.

И небо разверзлось.

На раскаленную, потрескавшуюся от зноя землю ударил могучий, как самум в Сахаре, всесокрушающий, как смерч на Индийском океане, тропической силы ливень. Не капли, не струи, не ручьи, даже не потоки, а бурные реки извергало разоренное небо.

В шуме дождя потонул голос Василя:

— Вот возмездие… Небо… ломает машину…

Толпа в панике разбежалась. Уже не было широкой улицы в Коктебеле, — мчался бурный злобный пенящийся поток, напоминающий Терек. С треском повалился вековой тополь.

Далеко — у разбойничьей головы Карадага из черных и синих недр неба вырывались огненные копья молний и ломались о гигантский щит — море. Через несколько минут по улице-реке бешено мчались дрова, бревна, корыта, солома…

Болгарки крестились и шептали заклинания и молитвы. Овраг, пересекающий Коктебель, наполнился клокочущей водой. Вода перехлестывала через мост. Еще минута — и мост с жалобным треском помчался вниз по потоку. А ливень бесновался, бился в жуткой падучей, срывал крыши с хлевов, ломал заборы. Четыре коктебельских мостика были сорваны и унесены в море. Восемь коров из тощего болгарского стада неслись к морю, подхваченные потоком!.

Над морем стоял водяной дым, стеклянный непроницаемый туман. На Феодосийском шоссе, на спуске к мосту поток наполовину затопил автобус.

Курортники, стоя по пояс в воде, с ужасом смотрели, как все глубже и глубже садился лакированный ковчег в бурную реку.

Василь, уверовавший в свою пророческую миссию, широко крестился, блаженно и гордо улыбаясь.

Он говорил трем болгаркам, спасавшимся в его хате:

— Больше нет чортовой машины. И еще раз говорю — нет.

Ошеломленные болгары в ужасе смотрели на разбушевавшуюся водяную стихию.

— Потоп! — сказала старая болгарка.

Снова рванулся ветер, зазвенели стекла, и с новой неистовой силой ударила вода с разоренного неба..

Ребята заплакали. Скот замычал. Ужас лег на бледные лица болгар. Казалось, там, где было небо, стало море, и море ринулось на землю, чтобы уничтожить людей, смыть виноградники, сбросить в водяную бездну ветхие хаты болгар.

О, этот бешеный водоворот, этот крутой кипень — он вдохнул ледяной ужас в коктебельцев, он отнял разум у женщин и мужество у мужчин, он согнал краску с лиц и приказал серым губам шептать:

— Потоп, потоп…

Раз’яренное небо извергалось ливнем двадцать восемь минут. Всесокрушающая сила ливня испортила шоссе, снесла полтора десятка хлевов и заборов, сорвала шесть мостов, унесла в море восемь коров и изменила очертание берега. Огромный камень — кусок горы, торчавший, из воды, очутился на суше. С гор сползли лавины жидких, превращенных в грязь пород.

После ливня неожиданно выглянуло солнце — свежее, яркое, принявшее душ. Осыпанные бриллиантами дождевых капель стояли туи, белые акации, пирамидальные тополя. С гор ликующе неслись мутные блестящие потоки. Море было белое, словно гигантская, без конца, без краю лужа молока. Лошади и овцы вышли на солнце и дымились, обсыхая.

Повеселевшие болгары и болгарки тянулись к хате Василя. Героем дня был Иванников, пророк свирепого ливня.

Начался беспорядочный митинг о ливне, о Христе и чортовой машине. Коктебель жаждал видеть Христю Иванникова. Коктебель готовил достойную встречу беспутному внуку славною деда.