— Товарищи, я прибыл к вам из Пешавера. Из города, который две недели был в руках повстанцев. Из города, который две недели оказывал вооруженное сопротивление регулярным английским войскам, оперирующим танками, тяжелой артиллерией и аэропланами. Эти героические две недели будут вписаны в историю революционного движения Индии. Товарищи, память о последней ночи этих двух недель никогда не изгладится. Я хочу рассказать вам о ней. Народ, который совершил то, что хочу я вам рассказать, недолго еще будет оставаться под тяжкой пятой британского империализма! Слушайте! В ту ночь, сломленные подавляющей силой оружия англичан, мы отступали к городу. Я был в отряде, который сражался с упорством и нескончаемой стойкостью. Рядом со мной сражался мои отец, пятьдесят с лишним лет его не были этому помехой. Мы отступили на кладбище. Бой продолжался среди памятников и могил. Случилось то, что должно было неминуемо случиться, — англичане подвезли артиллерию. Беспощадные в точности прицела стали рваться на кладбище снаряды. Среди нас было много старых фронтовиков, Мы поняли значение этого обстрела. Это был заградительный артиллерийский огонь перед атакой. Победоносная британская армия сражалась с нами — с беспорядочными толпами повстанцев, вооруженных старыми, почти никуда. не годными винтовками, — по всем правилам военного искусства. Против такого обстрела устоять можно было только в бетонированных блиндажах. Могильные насыпи были ничтожным прикрытием. Снаряды разворачивали их, выбрасывая оттуда исковерканные, расщепленные гробы. Мы с отцом, потеряв было друг друга, оказались, рядом за одной из могил. Отец стрелял, стоя за мраморным надгробным памятником, я — положив винтовку на край другого. Полная луна освещала кладбище, В нескольких шагах от меня — смешная и нелепая среди происходившей бойни и чудовищного разрушения — чернела табличка на шесте. Это было об’явление, запрещающее петь, ходить по траве, бросать окурки и садиться на могилы. Тем из вас, кто был на фронте, не покажется странным то, что я обратил внимание на это об’явление. Во время соя думаешь о чем угодно, только не о смерти и тех ужасах, которые подстерегают тебя на каждом шагу…

Он говорил теперь, казалось, забыв о том, что его слушают, так, как говорят порою вслух, медленно выговаривая слова, стараясь понять еще не совсем понятное.

— Но вот вдребезги разлетелся мраморный памятник, из-за которого стрелял мой отец. Его отбросило на несколько шагов от меня. Я подполз к нему. Кровь из обезглавленной шеи залила надпись, выбитую на мраморе маленькой могильной плиты: «Спи спокойно наш робкий безгрешный малютка…»

Клокочущий звук вырвался из горла говорившего.

— Слушайте! Многие из нас теряют в борьбе отцов, братьев, сыновей, но не теряют мужества, веря в грядущую победу. Но эта надпись, звучавшая как насмешка, едва не свела меня с ума… Мы отступили, мы оставили англичанам кладбище с развороченными могилами, с грудами истерзанных тел. Мы сражались за каждую пядь земли. И вот на рабочей окраине мы остановились. Отступать было некуда. Здесь были наши дома. Нам нужны были баррикады. Кто-то предложил: «Деревья!» На рабочей окраине была роща. Огромные платаны в течение многих десятков лет принимали под свои покровы влюбленных, отдыхающих и бездомных. Здесь проходила молодость рабочих. Окруженные пляской факелов, падали деревья. Лежащие, с обрубленными ветвями, они напоминали голых мертвецов. Трупы деревьев волочили в те улицы, где строили баррикады. Я видел угрюмые лица стариков, провожающих деревья, как провожают любимых покойников. Я видел плачущие глаза старух. Я видел молодых рабочих и девушек, сжимавших винтовки. Они не плакали, им не было жаль тех ничтожных минут забвения и отдыха, которые они находили под этими деревьями. Они шли завоевывать мир…

Он замолчал, и не растрогалась мраморная Афродита, не растрогался английский офицер, притаившийся за ней. С точностью фонографа запомнил сэр Джемс, что постановил в тот вечер комитет после речи молодого индуса. Комитет решил: оказывать всемерную помощь повстанцам, захватившим линию железной дороги в районе Калькутты; возобновить запас оружия в музее (накануне отправили повстанцы партию оружия, хранимую в музее); не расходиться из музея до появления колонн вечерней демонстрации, которая должна пройти через площадь, где помешается музей; присоединиться к демонстрации — охранять ее силой оружия в случае столкновения с полицией.

Горячее человеческое дыхание перестало обжигать мраморную спину Афродиты: неслышно ступая на мягкие носки сапог, сэр Джемс вышел из зала. Через несколько минут он постучал в дверь кабинета профессора Алимара и, не дождавшись приглашения, вошел.

— Мне придется потревожить вас, профессор, — сэр Джемс старался говорить спокойно, но в голосе его помимо воли звучала долго сдерживаемая злоба, — придется принудить вас пробыть наедине со мною несколько минут, после чего вами займутся в соответствующем месте.　

Не шевелясь, не изменяя позы, профессор Алимар посмотрел на англичанина. Взгляд его не выражал ни страха, ни удивления — казалось, он был подготовлен к происшедшему, с минуты на минуту ожидал этого.　

Сэр Джемс подошел к телефону и, не сводя глаз с профессора, вызвал конт-разведку.

— Алло! Роуленд? Говорит Бенет. Распорядитесь выслать к музею броневой автомобиль и отряд особого назначения. Да немедленно. Мною обнаружено здесь логовище бунтовщиков. Они сейчас заседа…

Сэр Джемс не договорил. Неожиданная темнота ударила по глазам, как тяжелый кулак. Огненный нож выстрела разрезал на секунду темноту. И через секунду сэр Джемс метался по кабинету в борьбе с мебелью, хватающей его за ноги, ударяющей в грудь. Никогда не думал он, что в комнате столько мебели! На каждом шагу она подстерегала его, как враг. Расточая проклятия, как удары, с револьвером в руке, стиснутым до боли в ладони, он наконец добрался до двери. Дверь оказалась запертой. Дубовая с острыми рельефными украшениями дверь не поддавалась его свирепым напорам. Он очутился в западне…

Коридор, ведущий из квартиры профессора в музей, был нескончаем… Сколько в нем было километров? Тысячи… тысячи… тысячи… коридор разворачивался, как бесконечная дорога, бегущая милю окон курьерского поезда. Профессор Алимар шел по коридору, шатаясь, вытирая стены сюртуком. Шел, стиснув зубы, ощущая на пальцах руки, прижатой к правой стороне груди, липкую, горячую кровь…

Коридор кончился неожиданно — выбросил профессора на порог залы, как выбрасывает туннель простреленный темнотой поезд на простор и свет поля…

Блестящий мраморный пол залы качнулся и поплыл вверх. И с пола, ставшего потолком, ринулись на профессора человеческие лица…

Лихорадочным взглядом профессор обвел окружающих его, склонившихся над ним людей. Он лежал на полу. Сознание прояснилось так же внезапно, как и покинуло его. Джагат приподнял отца за плечи. Собрав последние силы, профессор сказал:

— Полиция… предупреждена… спаса…

На площади загремели выстрелы. Зазвенели разбитые пулями стекла.

— Поздно! — сказал Джагат.

На площади гремели выстрелы, сжатая тисками домов билась толпа демонстрантов. Ворочая круглыми башенками, захлебываясь пулеметным огнем, шел на толпу броневик. Толпа хлынула за ограду во двор музея, высадила двери, разлилась по всем залам…

Склонившись над отцом, Джагат жадно слушал его прерывистый шопот.

— …подвале… оружие… арсенала…

Джагат выпрямился. Голосом, покрывшим выстрелы, голосом, властным и убеждающим, вселяющим веру и мужество, он повел за собою толпу.