- Слава богу, десятками принимали... Это не слон, а черт! Что я, первый год в цирке? Кто мог знать?

- Надо знать... - нехотя проговорил Цани.

Гамбуз вскипел.

- Что знать? - крикнул он. - Сотни лошадей пропускал! Слонов! Тигров! Что знать?

Гамбуз потряс кулаками.

Гамбуз действительно понимал свое дело, он был когда-то наездником, укротителем, вольтижером. Не раз лошади калечили его, у него были сломаны ноги, и сейчас он уже не годился для выступлений. Он считался неуживчивым человеком, с отвратительным характером. Однако все ему прощалось. Нельзя было не ценить этих цепких грязных рук, умевших работать с животными. Полупрезрительные слова Цани, обвинявшего его в том, в чем он не считал себя виноватым, еще более бесили его. В эту секунду он ненавидел своего руководителя, этого изленившегося, по его мнению, щеголя, этого гения цирка, он презирал его поигрывающее, как нарзан, спокойствие, его черные вьющиеся волосы, раннюю седину на висках, его маленькие, озорные, как у мальчишки, губы, его узкие, как шнурки, глаза.

Гамбуз одернул на себе френчик, постучал об пол каблуками, стряхивая опилки с коротких кавалерийских сапог, и повернулся спиной к Цани.

Но Цани не обратил на него никакого внимания. Цани подумал, что Гамбуз просто испугался слоненка. Цани знал, что это не новость, что цирковые артисты иногда долго помнят несчастье, случившееся с ними. Только у опытных, натренированных людей это чувство совершенно стирается. То, что у Гамбуза в его годы оно еще не потухло, подмывало Цани сказать ему что-нибудь насмешливое, обидное. Однако он сдержался. Он ограничился нетерпеливым замечанием:

- Ну? Где Джим? Я сам его приму!

- Пожалуйста! - с раздражением ответил Гамбуз и, прихрамывая, побежал на манеж.

Когда оттуда приволокли на конюшню слоненка, Цани быстро посмотрел ему в глаза. Они были точно расплавленные, темно-коричневые, как прокуренный янтарь.

- Развяжите его! - сказал Цани униформистам.

Он сбросил с плеч свое пальто на руки иронически улыбавшемуся Гамбузу, потом оглядел свой только что принесенный от портного пиджак, засучил рукава и подошел к слоненку.

На спине Джима торчком стоял черный редкий, мягкий пух. Цани огладил ему спину. Слоненок вспотел.

Почувствовав руку, Джим поднял хобот и снова взревел.

- Воды! - приказал Цани.

Затем, протягивая Джиму принесенное ведро с водой, он тихо сказал:

- Ну? Пей! Пей, птичка.

Джим прислушался к голосу, потом помотал хоботом и послушно опустил его в ведро. Он жадно набирал воду, пуская ее в пасть струей. Первое ведро он выпил сразу, почти без передышки.

Цани протянул ему второе. Джим осушил и его, затем встряхнулся и облегченно фыркнул.

Цани держался спокойно.

Джим обнюхал ему подмышки, грудь, плечи, подергал его за галстук и за шелковое клетчатое кашне, обмотанное вокруг шеи. Запах ему понравился.

- Еще! - крикнул Цани.

Но Джим не захотел больше пить. Он набрал в хобот воды и начал себя обливать, как из душа, направляя брызги на разные части своего тела.

После этого служащие притащили в конюшню морковь, вареную картошку и большой горшок с кашей. Целыми пригоршнями Цани совал прямо в рот слоненку эту пищу.

- Ешь, крошка, ешь! - приговаривал он, почесывая слоненка за ухом.

Потом он положил ему на язык несколько кусков сахару и с улыбкой обернулся к группе униформистов. Улыбка Цани всегда действовала без осечки, как хороший пистолет.

- Все! Бенефис кончился! - сказал Цани. - Теперь заковывайте! Надевайте цепь! Он не заметит.

Цани подали полотенце, мыло, он вымыл свои маленькие желтые руки с коротко обрезанными ногтями на тонких пальцах. Он тщательно, как хирург, отдельно протер каждый палец, все еще сохраняя на своем лице улыбку. Он был доволен, он любил такие минуты. Затем спустил манжеты, рукава. Принял от Гамбуза одежду, поправил на затылке шляпу, посмотрел на часы, сунул свою излюбленную трость опять под мышку и внезапно исчез из конюшни, как чародей...

Вслед за ним ушли и остальные.

Слоненок остался один.

В коридоре было тихо.

Джим старался уловить голос человека, напоившего его, но все было напрасно. Обнюхивая пол, он нашел кусочек сахару и с удовольствием его разгрыз. Потом он заснул.

Он проснулся, как только в цирке начал играть оркестр. Этот непонятный шум встревожил Джима. Потом показался человек. Цани был в черном узком фраке с большими бархатными отворотами, в широких черных брюках с атласными лампасами и в черных лакированных туфлях. Лицо его было подпудрено, губы подкрашены, в руке чуть-чуть подрагивал шамберьер.

Джим прищурился и с опаской отступил назад.

- Ну, как дела? - спросил человек, поднося ему сахар.

Джим вспомнил этот голос. Он подошел к Цани, подышал на него и, склонив голову набок, улыбнулся. Он был добр, как все слоны.

Джим до цирка жил в загоне, в зверинце. Там по свету он мог определить ход времени. В цирке же он не знал ни дня, ни ночи. Он топтался под глухой крышей конюшни, где над его головой вечно горела яркая электрическая лампа.

На краю выбеленного известкой коридора находилось небольшое окно. Сквозь стекло виднелся иногда какой-то мутный клочок. Но Джим не считал его небом.

Джим все-таки научился делить сутки. Третья кормежка после представления обозначала всегда приход ночи. После нее цирк затихал.

Рядом с Джимом в соседнем станке за перегородкой постукивали об пол копытцами и постоянно суетились два белых бородатых козла. Напротив них в железной клетке помещался тигр. Только проволочная стенка отгораживала ее от курятника, где жили петухи. Остальная часть конюшни была занята цирковым реквизитом - обручами, бочками, старыми панно и прочим хламом.

Джим скучал, ему не с кем было развлечься. Тигр Петя, привыкший к петухам, которые ему до смерти надоели, оказался невероятно ленивым и даже угрюмым существом. Когда в конюшне появлялся Цани и входил к тигру в клетку, Петя рычал и подпрыгивал, стараясь лизнуть хозяина в ухо. Петухи жили замкнутой, самостоятельной жизнью. Они презирали всех, начиная с хозяина. В особенности же они презирали своих соседей, в том числе и Джима. Эти эгоисты, эти нахалы решительно никого не стеснялись. Иногда, путая время, они по ночам громко бранились, иногда горланили на всю конюшню свои деревенские песни. Козлы наоборот... Козлы гордились своим соседом, они пристально смотрели на Джима, высунув головы за перегородку. Но Джиму они не нравились. Они пахли...

Днем Джима выпускали на манеж. Он бегал на лонже вокруг барьера, его приучали садиться на барьер, стоять на задних ногах и танцевать вальс. Все это он проделывал неохотно, он очень плохо повиновался - кричал, трубил, а иногда в раздражении даже стучал хоботом, будто кулаком, по барьеру. Многие из артистов говорили, что Джим зол, ни к чему не способен, и даже сам директор однажды прямо заявил Цани:

- Бросьте! Этому идиоту никогда не понять, что такое цирковая работа.

Цани недоверчиво покачал головой. Тогда директор мягко взял артиста за руки (дело было на манеже) и сказал:

- Послушайте, Цани... Слон закалькулирован! Амортизация слона идет! Снабжение идет... Плановик в отчаянии. Вложения в слона идут! А где производственный эффект?

- Может быть, будет... - уклончиво ответил Цани.

- Может быть? Может быть? - не без яда повторял директор. - А план? Ваш слон не уложился в план!.. Я вам заявляю со всей ответственностью: лимиты у слона исчерпаны!

- Что же, по-вашему, бросить все?

- Отправим его в зооцентр... Обратно! Пусть там как хотят!.. Не наше дело! Этот Джим, этот варвар никогда ничего не поймет.

- Ерунда! - сказал Цани. - Слона, как и человека, надо понять. И тогда дело в шляпе.

Джима все-таки выключили из программы. Цани на свой страх и риск все еще продолжал с ним возиться, делая это больше из гордости, чем из каких-либо иных побуждений.

Каждый день он репетировал одно и то же, пока Джим не почувствовал, что на кругу из опилок ему несравненно веселее, чем в стойле, на звякающей цепи. Тогда все изменилось. К тому же лакомства, получаемые за исполнение, окончательно прельстили его.