Так понемножку, день за днем, Джим втянулся в работу.

Но самым интересным для него была не работа. После репетиции он обыкновенно разгуливал по манежу. Вот когда он наслаждался! Он обнюхивал все, что ему попадалось, иногда он останавливался и, воинственно задрав хобот, прицеливался глазом на окурок. Иногда он трудился, разрывая ногой манеж, и, будто в джунглях, добирался до глины и пожирал ее. Иногда кто-нибудь из артистов или служащих угощал его яблоками. Он охотно принимал подарки. Как-то раз машинистка из канцелярии цирка принесла ему винограду. Попробовав его, Джим сошел с ума. Хоботом он зацепил машинистку и потащил ее за собой в стойло.

Иногда он забавлялся... Набрав полный хобот опилок, он осыпал ими свою спину. Униформист подбегал к нему с метлой и начинал его чистить. Джим снова осыпал себя опилками. Когда жесткая метла скребла ему кожу, он покряхтывал от восторга. Он повторял свой трюк до тех пор, пока униформист не прогонял его в конюшню.

Однажды днем, когда оркестр разучивал на манеже музыкальную клоунаду, случилось чудо...

Униформисты уже затягивали барьер ярко-пестрой парчой, подготавливая манеж к вечернему представлению. Один из них, взяв кнут, погнал Джима с манежа. Джим послушно потрусил к себе. Около выхода униформист бросил кнут. Джим увидел это, нагнулся за кнутом и зажал его в хобот. Затем он пошел в свой станок, размахивая находкой.

Это заметил Цани, стоявший в коридоре. У стойла Джим выронил кнут. Но Цани поднял его и снова дал ему в хобот.

Джим стал им размахивать, а хозяин вертелся возле него, тоже размахивая руками и напевая: "Ай, Джим! Ай, молодец!"

Этот фокус Цани проделал несколько раз, потом созвал оркестрантов и, объяснив им задачу, снова подошел к слоненку.

- А ну-ка, Джим! Еще! - сказал он. - Ай, молодец!

Кнут взвился в хоботе. Вдруг рядом с Джимом грянул джаз. Джим с тревогой покосился на сверкающие трубы, но все-таки не уронил кнута. Когда музыка стала стихать, хобот его опустился. Он сделал движение, какое делает дирижер, заканчивая пьесу.

Оркестр смолк.

- Сахару! - крикнул Цани.

Опыт с оркестром решили повторить.

Если бы в эту минуту какой-нибудь зритель очутился на конюшне, он решил бы, что в цирк пробрались сумасшедшие.

Перед слоненком прыгал Цани. Его кашне разлеталось на стороны. Пот лил с него ручьем. Он крутился на месте, точно подхваченный бурей. Он выкрикивал бессмысленные слова:

- Ай хорошо... Ура, ура! Вот это да... Ай да, ай да, какова! Эх, крошка, распошел...

Оркестр ревел что-то свое, невообразимое. Джим неистово, как одержимый, махал кнутом.

Тигр забился в угол клетки от страха. Козлы, высунув из-за перегородки седые бородатые морды, стояли, как два перепуганных старика, попавших на ярмарке в скандал. Раскрыв рот и вытаращив глаза, они смотрели то на оркестрантов, то друг на друга.

Три месяца после этого шли репетиции. Три месяца Джим неутомимо махал своей палкой. Потом вместе с хозяином, вместе со всей его труппой переехал в новый город, в столицу. Перед подъездом столичного цирка выставили огромный плакат, на котором художник изобразил Джима во фраке и с палочкой в хоботе. Вечерняя газета поместила его фотографию и заметку о гастроли.

Цани волновался. Ведь репетиции в цирке совсем не то, что в театре. Без полного света, без оформления, без публики трудно было решить: как будет принят номер? Его судьба зависела от первого представления.

Маленький, худой и востроносый Гамбуз ходил по цирку, посмеиваясь и предрекая провал.

Он осуждал Цани, он упрекал его в халтуре.

- Цирк - это храм! - говорил он. - Надо иметь уважение, войдя сюда! Почитайте Константина Сергеевича Станиславского... Как Константин Сергеевич писал о театре! А цирк разве хуже? Цирк - это вечное соревнование! А сейчас с кем соревноваться? Вот директор говорит: "Три месяца - номер!" Вздор... Когда-то я готовил номер три года.

Старик ворчал, и чувствовалось, что он не может забыть ни своей юности, ни золотых времен своей конченой карьеры, ни своих неудач и все сегодняшнее кажется ему не тем...

Он плевался, а по вечерам сидел в пивной с карликами и сплетничал:

- Цани тороплив! А цирк этого не любит. Дайте мне Джима, и я превращу его в бога! Вы посмотрели бы на меня раньше... Какой я был элегантный укротитель! Какой наездник! У меня была лошадь, ее звали Блонден! Я ее выучил ходить по проволоке, не дрожа... Вот это было искусство!

Карлики с бокалами пива в руках сидели вокруг него и глядели пристально, как котята, на его перстень, осыпанный рубинами. Перстень тоже был данью прошлому. Гамбуз носил его на безымянном пальце левой руки.

Наконец наступил день представления. Джима одели в черный сатиновый фрак, нацепили на грудь коленкоровую манишку с огромным белым бантом. Это было ему знакомо. Он был спокоен.

Цани вел третье отделение. Джим был его финальным номером.

Посмотрев на колыхающуюся зеленую занавеску, Цани в щелку увидел Джима, уже приготовленного к выходу. "Ну?.." - с тревогой подумал Цани, и в сердце у него что-то треснуло, как пластинка.

Джим выбежал на манеж и подогнул ноги, делая поклон. Огромные люстры ослепили его. Цирк сверкал. В цирке было жарко, и люди сидели сверху донизу.

Джим увидел хозяина. Хозяин протянул ему палочку в хобот.

На манеж вынесли тумбу. Джим привычно вскочил на нее и встал на задние ноги. Напротив него построились оркестранты, одетые в красные куртки с позументами, белые широкие брюки с бахромой, как у ковбоев.

Вышел на арену режиссер представления и лающим голосом провозгласил название номера. Раздались аплодисменты. Затем в цирке наступила тишина. По знаку хозяина Джим взмахнул палочкой, и скрипки подхватили мелодию. Оркестр играл лирический спокойный вальс.

Весь цирк, притаив дыхание, следил за искусством слоненка. Его движения как будто предупреждали оркестр, и даже Цани, лучше всех знавший нехитрую механику номера, с изумлением видел, как мгновениями слоненок действительно, точно дирижер, как будто бы вел за собой оркестрантов. Джим помахивал в такт головой, покачивался, хобот его кружил в воздухе, трепетал, извивался, и люди, наполнявшие цирк, плакали от смеха.

Красавец Цани, улыбающийся и бледный от напряжения, стоял около Джима, слегка поигрывая кончиком своего шамберьера. Джим косил на него крошечным горящим глазом. Джим был обаятелен. Его умная серая мягкая морда казалась необычайно серьезной. Он дожидался той секунды, когда хозяин шепнет ему "браво" и вложит в рот кусок сахару.

Номер удался. Аплодисментам не было конца. Джим кланялся, но не захотел уходить с арены. Он упирался в опилки передними ногами и трубил.

- Он еще хочет! Бис, бис! - завопили ребята с галерки, и к этим крикам присоединилась вся публика.

Повторение вышло еще удачнее. Давая финал, Джим так классически проткнул своей палочкой воздух, что все в цирке застонали от удовольствия и встретили это овацией.

С трудом увели Джима в конюшню.

В стойло к нему вбежал Цани. Он упал перед слоненком на колени. Слоненок нагнулся, хозяин целовал его в морду.

Джим был весел. Толпа, яркий свет и аплодисменты невероятно понравились ему. Джим не знал, что, начиная с этой ночи, он заживет причудливой, честолюбивой жизнью и, вечно передвигаясь вместе с Цани из города в город, он не увидит ничего, кроме стойла и арены.

После кормежки Джима опять приковали цепью к стене. Только поев, Джим заметил, что его хозяин, как всегда, исчез. Над головой Джима горела электрическая лампа. Козлы храпели. Подогнув ноги, Джим тоже опустился на пол и лег. В этом цирке все было почти так же, как и в том, в прежнем. Глядя на асфальтовый пол конюшни, Джим долго ворочался с боку на бок, пока не заснул.

Ночью по лестнице, ведущей из артистического общежития в цирк, медленно, точно боясь оступиться, спускался Гамбуз.

Он был сильно пьян. Он не мог спать. На душе у него была какая-то окись. Он бродил по цирку, не находя себе места. Он был в одном белье, на плечи у него было накинуто пальто. Попав в конюшню, он остановился возле Джима и, прищурив глаза, долго глядел на него. Вдруг губы у него завистливо скривились, и, наклонившись к Джиму, он сказал: