— Давно хочу вас спросить, Роман Суренович, — приступил к неофициальной беседе секретарь, — почему в вашем кино не снимается такая замечательная киноартистка, как Наталья Фатеева?
— По возрасту не подошла, — как можно проще объяснил Казарян. — У нас героиня совсем юная девушка, девочка почти…
— А вы бы переделали! — посоветовал секретарь.
— Поздно уже.
— Хотя и эта… как ее? Да, тоже Наталья! — обрадовался секретарь. — Крепенькая такая, складная, кровь с молоком. И артистка выразительная…
Поняв, что главное начальство всерьез увлечено киноискусством, капитан Поземкин подсел к Смирнову и вкрадчиво начал:
— Александр Иванович…
— Тебя как зовут? — грубо перебил Смирнов.
— Гриша, — с испугу скороговоркой выпалил Поземкин, но сразу поправил себя: — Григорий.
— Подай костыль, Григорий! — радостно вспомнил из «Годунова» подполковник Смирнов.
— Какой костыль? — в ужасе уже пролепетал Поземкин.
— Которым я бы сейчас тебя по затылку огрел. Ведь с делами ко мне хочешь подлезть, с делами! Будто не видишь, что я в перманентном поддатии и ни хрена не соображаю! — увидел вдруг безнадежное лицо Поземкина, стало стыдно, и, замаливая грех командирского хамства, не очень ловко отработал назад: — Я здесь две недели пробуду, Гриша. Слово даю, дня через два протрезвею. И тогда мы с тобой обо всем серьезно поговорим.
— Я и хотел договориться на будущее. Не сейчас же! — теперь уже Поземкин отмаливал свою бестактность.
— На будущее договорились, — великодушно согласился Смирнов.
Выпив для приличия еще по одной, Смирнов и Казарян откланялись.
Смеркалось. Они покинули официозное заведение и вышли к главному сельскому тракту, по которому с интервалом в семь минут проносились скотовозы. Смирнов и Казарян стояли на повороте, и, когда машина заворачивала, на них безразлично глядели грустные овцы последнего ряда, стоявшего у деревянной перегородки.
В противоположную сторону, так же каждые семь минут, страшным образом дребезжа, неслись скотовозки порожние.
Роман все собирался сказать нечто, но не решался. Смирнов ободрил его:
— Ну, говори, говори!
— Саня, Олег Торопов здесь.
Ничего себе подарок! Смирнов злобно ощерился и жестоко признался:
— Знал бы заранее, ни за что бы не приехал к тебе, Казарян.
— Он талантливый человек, он мне нужен, Саня.
— А мне — не нужен. И тем более я — ему.
— Зато вы оба мне нужны! — почти прорыдал Казарян.
— Он в твоей картине запрещенные песенки споет, публика в Доме кина в восторге будет ссать дугой, ты — гордиться оттого, что посмел. Я-то причем здесь, Рома?
— Я без тебя пропаду, — признался Казарян. — И уже пропадаю.
— Что так?
— Знаешь, когда смотрел на это дело со стороны и потом, когда учебные работы снимал, казалось, запросто могу. А сейчас… Каша, каша какая-то!
— Тебе Торопов эту кашу расхлебает.
— Остынь, а? — попросил Роман. — Лучше скажи, как там Алька.
— Лучше, лучше, совсем хорошо… — непонятно пробормотал Смирнов. — Пьет твой Алька, беспробудно, по-черному пьет.
— Все нынче пьют, — философски обобщил Казарян.
— Он из газеты ушел.
— На что же пьет?
— Негром трудится на одного гебистского генерала. Романы про отважных чекистов за него сочиняет.
— Про то, что он там в прошлом году своими глазами видел?
— Заткнись, — желая прекратить разговор на больную тему, гавкнул Смирнов, но против этого желания признался: — Жалко его — сил нет.
— Ему тяжелев всех, он был в Праге.
— А ты не был?
— Был. Но не в августе шестьдесят восьмого.
— Все, Ромка, — на этот раз бесповоротно решил Смирнов. — Ты, наверное, мне подобающую встречу приготовил, а?
— А ты как думаешь!
— Тогда чего здесь стоим? Пойдем и надеремся до посинения!
В режиссерском люксе их встретил цыганский хор из четырех русопятых дев, который под тороповский гитарный аккомпанемент с соответствующими таборно-эстрадными фиотурами исполнил:
— К нам приехал, к нам приехал Александр Иваныч дорогой!
Включая дев, псевдоцыганок, которых пригласили для смягчения нравов мужского общества, за стол уселось человек пятнадцать — избранные и приближенные к режиссеру-постановщику.
Кое-кого Смирнов знал. Вон художник Сеня Саморуков ему подмигнул — замечательный мужичок, приветливый, добрый, все умеющий, за «Спартак» болеет; вон оператор Толя Никитский — серьезный и достойный гражданин, они вместе с Саморуковым при Казаряне с первой учебной работы; вот протрезвевший к данному моменту Борька Марченко, для того, чтобы как можно быстрее опять напиться; вот, наконец, автор сценария, дарование из глубинки, писатель из народа, певец полей и лесов, белесый и благообразный Владислав Фурсов. Перетянулся через стол, чтобы с ним, ментом, за ручку поздороваться.
Олег Торопов за стол не сел, в угловом кресле устроился. В крутой завязке, следовательно. Но гитара при нем, значит, петь собирается.
Выпить, выпить поскорее. Секретарское уже выветрилось, оставив в организме ощущение дискомфорта, разговор с Ромкой дискомфорт превратил в предощущение катастрофы, вид компании ужасал перспективой амикошенского общения. Выпить, выпить поскорее.
— Выпить, выпить поскорее! — выразил вслух его тайные желания жизнеутверждающий женский голос. Мудрая Жанна глядела на Смирнова с противоположного конца стола, жалеючи глядела. — Я права или не права, долгожданный вы наш, Александр Иванович?
— Красивая женщина всегда права, — сам не ожидая от себя такой прыти, бабахнул комплимент Смирнов.
— Вот это мужчина! — зашлась от восторга Жанна.
Не спросясь, внутренне ощущая себя здесь главным, со стаканом в руках вознесся над столом писатель из народа. Молча постоял, сосредоточенным молчанием требуя тишины, через некоторое время добился ее и начал негромким голосом, нажимая на истинно волжское круглое «о», значительную и вдумчивую речь:
— Мы все, собравшиеся здесь, безмерно рады приезду Александра Ивановича…
— Про это уже спели, — из угла подал реплику поэт Олег Торопов.
— Не перебивай меня, Олег, — очень спокойно попросил писатель. «О» в имени Олег из его уст выкатилось, как колесо. — У тебя будет время сказать все, что ты хочешь…
— Такого времени не будет никогда, — опять вклинился Олег Торопов.
— Роман… — по-прежнему тихо, но чрезвычайно грозно потребовал экстренного наведения порядка за столом оратор.
— Заткни фонтан, Олежек, — нежным голосом попросил Казарян.
Торопов, надо полагать, понял, что зашел слишком далеко и игриво сдался:
— А ведь убьет меня гневный армянин, к чертовой бабушке…
— Убью, — согласился с ним Роман.
— Так я продолжаю, — утомленно сообщил писатель Фурсов. — Прибытие Александра Ивановича, как мне кажется, поможет найти всем нам мир и согласие и дружно, в верном направлении продолжить работу над нашим кинофильмом. Я уверен, что богатейший жизненный опыт человека, прошедшего труднейшие испытания войны и мира, позволит ему раз и навсегда положить конец попыткам некоторых лиц дискредитировать идейно-художественную концепцию сценария, как на трех китах покоящуюся на советском патриотизме, социалистическом мировоззрении и истинной народности. Ваш долг, Александр Иванович, пресечь вреднейшую идеологическую деятельность…
Тут уж и Александр Иванович не выдержал, перебил:
— Пресечь — это арестовать кого-нибудь, что ли? Тогда кого? Доноси.
— Слава советской милиции! — из угла выкинул лозунг Торопов.
— Вы неправильно меня поняли, Александр Иванович! — писатель, вдруг потеряв деревенский румянец, подсобрался, сжался в комок — понял, что вляпался, напомнил:
— Я свой тост начал со слов о мире и согласии.
— Так мы пьем или не пьем? — взъярилась Жанна.
— За мир и согласие! — в безнадеге провозгласил писатель и первым выпил.
За мир и согласие выпили все и все налитое. Чтобы продлить покой за столом, следующим тостом Роман Суренович Казарян поддал лирического тумана, розовым облаком которого он окутал уже как бы былинную фигуру своего старого друга и учителя: