В тот день мы бродили вдоль моря, и разговоры наши были полны осколков жизней, прожитых без плана, без цели, без архитектуры. Наши вкусы не совпали ни разу, о чем бы ни заходила речь; у нас были совершенно разные характеры и наклонности, но мы чувствовали в волшебной простоте этой дружбы нечто давно нам обещанное. И еще я люблю вспоминать тот первый поцелуй у моря и ветер, перебиравший пальцами локоны на мраморных ее висках, - поцелуй, раздробленный смехом, напавшим на нее при воспоминании о перенесенных мною тяготах. Хороший символ для того, что было между нами, - страсть без напряжения, окрашенная юмором: любовь милосердная.

* * *

Два вопроса, приставать с которыми к Жюстин было совершенно бесполезно: ее возраст, ее происхождение. Никто - сдается мне, и Нессим в том числе - не мог сказать с полной уверенностью, что он знает о ней все. Даже городской оракул Мнемджян в виде исключения разводил руками, хотя он многое мог бы порассказать о недавних ее любовных похождениях. Он говорил о ней и щурил фиолетовые глаза, а потом как один из возможных вариантов осторожно предлагал такие сведения: она родилась в густонаселенном квартале Аттарин в бедной еврейской семье, успевшей с тех пор уехать в Салоники. На дневники здесь тоже надежда слабая, ибо они лишены ключей - имен, дат, мест, - там по большей части плещут буйные фонтаны фантазии, и их блеск лишь кое-где прочерчен пунктиром маленьких колких сюжетов и жестких набросков с каких-то людей, упрятанных под буквы алфавита. Французский, на котором она пишет, не слишком строго следует принятым правилам, но зато в нем есть одушевленность и своеобразный яркий вкус; есть в нем и явный отзвук бесподобных хрипловатых модуляций ее голоса. Вот смотрите: "Клеа говорила о своем детстве: думала о моем, страстно думала. Детство моей расы, моя эпоха... Сперва подзатыльники в хибаре за стадионом, лавчонка часовщика. Ловлю себя сейчас на том, что смотрю, застыв и забыв себя, на лицо спящего рядом мужчины, точно так же я смотрела и на него, склонившегося над сломанным хронометром, и резкий свет беззвучно его обтекает. Подзатыльники, и ругань, и разбросанные по красным глиняным стенам (будто подзатыльники, розданные незримой рукою духа) синие отпечатки ладоней - пальцы расставлены, - оберегавшие нас от сглаза. С этими подзатыльниками мы взрослели, больные головы, уклончивые взгляды. Дом в тусклом свете плавающих в масле фитилей, крысы на земляном полу, кажется, что пол шевелится. Старый ростовщик, пьяный, и храпит во сне, и втягивает с каждым вдохом запах тлена - грязь, экскременты, высохший помет летучих мышей; канавы, забитые листьями и корками хлеба, размокшими в моче; венки из желтого жасмина, шальные и бутафорские. Теперь добавим крики за чужими ставнями на той же кривобокой улочке: бей бьет жен, оттого что импотент. Старая травница, что ни ночь, торгующая собой на плоской площадке меж снесенными домами - собачий скулеж, настораживающий и унылый. Мягкий влажный звук босых черных ног по спекшейся глине поздно ночью на улице. Наша комната, набухшая темнотой и чумой, и мы, европейцы, чуждые этой жуткой животной гармонии живучей черной плоти вокруг нас. Совокупления боабов сотрясают дом, как пальму. Черные тигры с мерцающими клыками. И повсюду паранджи, и вопли, и сумасшедший смех под перечными деревьями, безумие и прокаженные. Все то, что дети видят и собирают про запас, чтоб выстроить крепко свои будущие жизни - или пустить их по ветру. На улице перед домом упал верблюд, загнали. Он был слишком тяжелый, чтобы тащить его на живодерню, и вот пришли с топорами двое мужчин и стали рубить его на куски прямо на улице, живого. Они рубили живое белое мясо - и бедное животное выглядело еще более измученным, более гордым и более удивленным, когда ему отсекли ноги. Вот живая еще голова, открытые глаза и озираются вокруг. Ни звука протеста, ни попытки защититься. Животное умирает, как пальма. Но потом еще несколько дней глина на улице была пропитана его кровью и красила красным наши босые ноги.

Монеты падают в жестянки нищих. Обрывки всех наречий - армянский, греческий, амхарский, марокканский арабский, евреи из Малой Азии, из Понта и Грузии; матери, рожденные в греческих поселках на Черном море; общины, обрубленные, как ветви дерев, лишенные родного ствола, тоскующие по Эдему. Вот бедные кварталы белого Города; ничего похожего на чистые прямые улицы, построенные и украшенные иностранцами, где маклеры сидят и не спеша потягивают свои утренние газеты. Даже гавани для нас, здешних, не существует. Зимой, иногда, редко, слышен рев сирены - но то другая страна. Ах, тоска по гаваням и странным именам у тех, кому некуда ехать. Это похоже на смерть - и умираешь всякий раз, как произносишь слово: Александрия, Александрия".

* * *

Рю Баб-эль-Мандеб, рю Абу-эль-Дардар, Минет-эль-Бассаль (улицы, скользкие от пуха, списанного в расход на хлопковых рынках), Нужа (розовые сады, несколько памятных поцелуев) или остановки автобуса с въевшимися в память именами: Саба-паша, Мазлум, Зизиниа Бакос, Шутц, Гианаклис. Город становится миром, когда ты любишь одного из живущих в нем.

* * *

Мои частые визиты в их дом имели последствия. Меня начали замечать и дарить вниманием те, кто считал Нессима влиятельным человеком и полагал, что раз уж он тратит на меня свое драгоценное время, то и я тоже каким-то никому неведомым образом должен быть не то богат, не то как-то по-особенному изыскан. Однажды днем, во время сиесты, ко мне в комнату вошел Помбаль и присел на кровать. "Слушай сюда, - сказал он. - Тебя начали замечать. Конечно, чичисбей в Александрии - фигура привычная, но у тебя появится масса новых хлопот, если ты будешь так часто показываться на публике с этой парочкой. Смотри-ка!" И он подал мне большой аляповатый кусок картона с напечатанным на нем приглашением на коктейль во Французское консульство. Я непонимающе пробежал глазами текст. Помбаль продолжил: "Глупость невероятная. Мой шеф, генеральный консул, втрескался в Жюстин. Пока что из его попыток с ней встретиться ничего не выходит. Его шпионы ему доносят, что ты вхож в дом и даже что ты... Понимаю, понимаю. Но все же он надеется рано или поздно занять твое место". Он натужно засмеялся. Ничего более абсурдного, как мне тогда показалось, он сказать не мог. "Передай генеральному консулу", - сказал я... и прибавил от всей души пару фраз, заставивших Помбаля с сожалением прищелкнуть языком и покачать головой. "Я бы с удовольствием, - сказал он, - однако, mon cher* [Мой милый (фр.).], между дипломатами в ходу китайские церемонии, совсем как на птичьем дворе. А от него зависит, получу я или нет свой маленький крестик".