Ноябрь

Умер С.Г.Каплун-Сумский, когда-то издатель "Эпохи", где выходила "Беседа" (1922-1925). Он ничем особенным не отличался, и странно, что ему пришлось прожить довольно бурно, будто его жизнь была уготована энергичному, умному и замечательному человеку. За гробом шла кассирша его отеля, где он жил. Кассирша эта увезла его с собой в июне, когда немцы подходили к Парижу. У нее был дом (и мать) в Бретани. Сумский увез туда свой (и издательс-кий) архив (и недавно говорил мне, что там его и оставил). Это были: письма Белого и, может быть, даже Блока, Горького и др., а также рукописи многих, и в том числе (несомненно) неизданные рукописи Белого. Где-то на чердаке в Плугонване он их и оставил. Кассирша была бескорыстная, скромная и привязалась к нему. Он жил у нее три месяца в этом самом Плугонва-не. Когда она пошла за его гробом, выяснилось, что она хроменькая. Он умер у нее на руках. Боюсь, что когда историк литературы доберется до Плугонвана, то там он уже ничего не найдет, кроме мышиного помета.

Ноябрь

19 ноября умер В.В.Руднев в По, от рака. Он был одним из редакторов "Современных записок" и когда-то в 1917 году - городским головой Москвы.

В 1936 году, когда я выходила замуж за Н.В.М., он был свидетелем на нашей свадьбе (вторым был Керенский). Мэр, нас венчавший, сказал, что Руднев похож на Пуанкаре. Он тоже был похож на Ленина.

Вот кто был на панихиде по Рудневу (24 ноября) на улице Лурмель, в церкви, устроенной при столовой монахини Марии:

Маклаков В.А.

Демидов И.П.

Одинец Д.М.

Переверзев П.Н.

Церетели И.Г.

Газданов Г.И.

Ставров П.С.

Вейдле В.В.

Мочульский К.В.

Раевский Г.А.

Мандельштам Ю.В.

Фондаминский И.И.

Калишевич Н.В.

Федоров М.М.

Зеелер В.Ф.

Кнорринг Н.Н.

Н.В.М,

я и еще человек двадцать.

Ноябрь

Год назад я перечитала "Дон Кихота" и нашла там место, которое напомнило мне один абзац в "Мертвых душах". Оба автора заглядывают куда-то в ту область, о которой Шопенгауэр однажды сказал, что она всегда близко от нас, но ее нельзя определить словами.

Ноябрь

Перечитала "Дьявола" Л.Толстого.

Как мы теперь это понимаем, он был безусловно одержим сексуальной манией. Музыка - пол, толстые бабьи ноги - пол, красивое платье - опять пол, Венера Милосская - пол.

После его смерти жизнь сама начала подсказывать выходы из его "безвыходных" положений.

Герой "Дьявола" - человек, умеющий бешено желать, месяца не может прожить без женщины. Такой человек должен был жениться на страстной женщине - "веселой и твердой", а он женился на бледной немочи. Если бы у героя была "веселая и твердая" жена, он бы равнодушно смотрел на ноги Степаниды (и не было бы рассказа). Здесь сыграл роль толстовский дуализм: Степанида - "для тела", бледная немочь - "для души". Сколько красок в чувстве к Степаниде и какое отсутствие их в "любви" к жене!

Толстой, видимо, не понимал, что брак Иртеньева и брак Стивы Облонского - вообще не брак, ибо женщина в нем не участвует. Это скорее можно назвать искусственным оплодотворе-нием женщины, чем браком.

Ноябрь

Не могу читать - могу только перечитывать. Перечитала "Войну и мир". Мне всегда казалось, и теперь я в этом уверена: эта книга не имеет равных себе в отношении величия осуществленной задачи. Вот несколько замечаний о ней:

1. Человечество на протяжении романа сравнивается с 1) муравьями, 2) пчелами и 3) баранами. Может быть, это недосмотр? Или результат подсознательного презрения Толстого к человечеству?

2. "Солдаты шли с запада на восток, чтобы убивать друг друга". Что это значит?

3. Цели всякой войны: идти вперед, удержать территорию, уничтожить врага. Из этих целей первая была Наполеоном достигнута.

4. Когда Наташа пляшет у дядюшки, я опять проверила себя: любовница дядюшки не может любоваться ею, я этому не верю. Тут должен быть момент "классового сознания".

Декабрь

Вспомнились некоторые даты:

1926 год, 12 декабря: юбилей Бориса Зайцева в зале около авеню Рапп: двадцать пять лет литературной деятельности. Народу было много. Обедали, а потом танцевали. Я, между прочим, сидела рядом с Н.Оцупом, а по другую сторону от него сидела Г.Н.Кузнецова, и нам было весело. В речи Бунин превознес Бориса, и Борис ответил, что многим Бунину обязан. Оба прослезились, обнимались и целовались.

1927 год, 5 февраля. Первое заседание "Зеленой лампы", литературных собраний, которые создали Мережковские. На этих собраниях она появлялась с изумрудом, висевшим на лбу, между бровей, на цепочке, а он говорил что-нибудь вроде:

- Нам надо наконец решить, с кем мы: с Христом или с Адамовичем? или:

- От Толстого до Фельзена... или:

- Как бы Достоевский ответил Злобину? Мы можем только догадываться.

1927 год, 3 июня. У Зайцевых П.П.Муратов читал свою новую пьесу "Мавритания".

1928 год, 13 января. В день ежегодного благотворительного бала русской прессы был представлен фарс Тэффи, нарочно для этого ею написанный. Каждый год в день "старого нового года" в отеле Лютеция бывал бал, на котором собирали деньги для неимущих писателей, поэтов и журналистов. Бал бывал нарядный, многолюдный, и деньги собирались порядочные, так что неимущему иногда перепадало по 250-400 франков, в зависимости от его заслуг перед русской литературой. Собирал деньги и устраивал бал дамский комитет, а распределяла деньги комиссия, назначенная Союзом писателей.

Каждый год надо было придумывать что-нибудь особенное, чтобы привлечь богатых людей (щедрых и добрых евреев главным образом - русские эмигранты не интересовались русской литературой, они либо были слишком бедны, либо те, что имели средства, презирали всех этих Белых и Черных, Горьких и Сладких и говорили, что "воспитаны на Пушкине"). В 1928 году Тэффи написала смешной фарс в стихах, где какого-то царского отпрыска крадут, затем подменяют, девочка оказывается мальчиком, брат и сестра - вовсе не брат и сестра и так далее. Ладинский и я играли этих подмененных и украденных отпрысков (которых все путали), и в конце концов его и меня вносили на руках на сцену (он был громадного роста, и его как-то складывали пополам).

Кажется, в следующем году кто-то придумал достать для бала изящный, легкий шарабан и чтобы писатели впрягались в него и возили богатых меценатов по залу. Я помню, как я, в паре с М.А.Осоргиным (я - в вечернем платье, он - в смокинге), встали в оглобли и помчались по залу, а в шарабане сидел московский присяжный поверенный М.Гольдштейн (позже покончив-ший с собой), но не один: он посадил с собой рядом Рафаэля с его маленьким аккордеоном. Рафаэль был толстый румын, имевший свой оркестр и игравший в одном из русских ресторанов. Рафаэль сидел и играл на аккордеоне, рядом с Гольдштейном, который от смеха буквально выпадал из шарабана. Когда мы примчали его на место, к его столику, где стояло шампанское и сидели какие-то дамы, он слез, вынул бумажник и подал мне сто франков с поклоном. Это тогда было очень много. Осоргин сказал: "А за музыку?" И он дал еще сто. Мы поспешили куда-то в распорядительскую. Куда пошли эти деньги? Может быть, Крачковскому? Или Б.Лазаревскому, когда-то популярному автору романа "Душа женщины"? Или Ф.Благову, бывшему редактору-издателю "Русского слова"? Или безработному журналисту Бурышкину, бывшему московскому миллионеру?