Алиса будет жить.

Один раз мне послышались за стальными стенами чьи-то радиопереговоры — по громкой связи или телефону, может быть — и я потратил несколько минут на то, что кричал и молотил окровавленными кулаками по стенке, вызывая, выпрашивая, вымаливая помощь. Но голоса утихли и больше не возвращались. Я откашлялся, сплюнул черной слюной и двинулся прочь.

Тишина, на которую я, валяясь в шахте, не обращал внимания, давила с двух сторон. Человек — существо социальное, для нормального функционирования ему требуется общество себе подобных. А тут — ничего, кроме капающей где-то в отдалении воды, да приглушенного шипения пара, вырывающегося из пробитых централей. А кроме того, не было слышно ни малейших признаков человеческой деятельности, шума спасательных работ и рева техники. Не то, чтобы я ждал триумфального прибытия двадцати мотоциклов с пулеметами для торжественного извлечения героя из-под завалов, но от расчистки путей и тоннелей не отказался бы. Пока что пробираться по ним было не быстро и не особенно удобно.

Что же случилось наверху, пока я творчески валялся в отключке и акробатическим образом ползал по ржавым лестницам?

У ног что-то блеснуло тусклым металлическим блеском, засыпанное пылью, похожее на продолговатую кучу мусора. Я бы проскочил мимо, не заметив, если бы странно обострившееся зрение не отметило торчащий из грязи рыжий ежик волос. Алиса!

Я рухнул на колени — еще несколько часов назад это движение стоило бы мне мгновенной вспышки оглушающей боли — трясущимися руками высвободил безвольное тело из объятий мусора и пыли, обмахнул рукавом исполосованной куртки голову. На ее лице застыли черные дорожки рвоты, глаза были широко раскрыты, зрачок не реагировал. На виске чернела засохшей кровью страшная, глубокая впадина. Вокруг кисло пахло болезнью и смертью. Я прижал дрожащими пальцами запястье, положил ладонь на шею, прижался ухом к груди.

Тишина. Угрюмая, могильная, без единого просвета. Пульса не было, грудь не двигалась.

После разрушения комплекса, видимо, ее капсула оказалась повреждена не так сильно, как моя, и, точно по инструкции, опустилась на глубину, защищающую от поражения. Капсулы рассчитывались на взрыв атомной бомбы в радиусе километра, и если бы у меня все сработало как надо, то… Но не сработало.

Правда, у Алиски тоже что-то пошло не так. Близкий взрыв оружейных погребов, или случайная бетонная плита — она заработала контузию, отсюда и рвота. Но оказалась в состоянии покинуть поврежденную капсулу и выбраться через такое же технологическое отверстие, что и я. Сама, своими ободранными в кровь руками с сорванными ногтями. Вот только тело не выдержало, оно смогло только вынести ее в ближайшую комнату, после чего отключилось. Навсегда. Алиски больше не было.

И я опоздал.

Я так и просидел на грязном полу, с ее телом на руках, уронив голову, зажмурив глаза, в которых за закрытыми веками все так же мигали равнодушные огни аварийного освещения. Я ни о чем не думал, просто сидел, отчаявшись, непослушными, бесчувственными пальцами ероша ее жесткие волосы, водя пальцами по мягким изгибам неподвижного мертвого лица. Наверное, это длилось несколько месяцев, потому что я весь исхудал и высох, как скелет с фотографий заключенных британских концлагерей*, моя одежда истлела, а обрывки мыслей износились и унеслись ветром, как сгоревшая черная бумага.

Не исключено, правда, что прошло всего минут пять-семь. Время, проведенное в боли, очень трудно измерить обычными способами.

А потом я поднял голову, посмотрел в пустоту остановившимся взглядом и сказал:

— Второе желание.

Лифт и вправду пришел — значит, не соврал одноглазый, и где-то еще работали генераторы, пускай даже и запасные. В этом комплексе их до черта — основные, вспомогательные, резервные, аварийные… вот кто-то из них сейчас и вырабатывал такой нужный мне ток, а старая лебедка, покряхтывая и скрипя, тянула кабину вверх, и медленно опускался мимо кабины сложенный из бетонных блоков противовес. Все работало, хотя и нехотя, через силу, несмотря даже на то, что в кабине, вместо максимальных шести человек, было сейчас всего двое.

Я и Алиса.

Она дышала, медленно и неуверенно, и пока не приходила в сознание, но на бледной кисти, у голубого ручейка вены, прощупывался уверенный пульс. Наверное, не стоило ожидать мгновенного выздоровления, но, после тех долгих, вечных минут, когда я сидел в нетронутой человеческими звуками тишине, это было почти райским наслаждением. Человек в шляпе держал слово.

Кабина остановилась с душераздирающим скрежетом, я с усилием распахнул дверцы и вытащил девушку наружу. Оставался последний рывок — два пролета лестницы, шлюзовая камера и запертая герметическая дверь. Детский лепет по степени сложности, если вдуматься, последние шаги меня уже не пугали. Я, весь в грязи и дерьме, на локтях выполз из ада и вдохнул жизнь в ту единственную из нас двоих, что ее заслуживала. Я смогу покинуть этот комплекс, даже неся Алису на руках. Черт, да я пешком дойду до специнститута, если понадобится!

Нога опасно кольнула, и я снова нахмурился. А что, если снаружи творится натуральный апокалипсис? Наземное вторжение? Редкие цепи тряпочной пехоты ведут медленную атаку на немногочисленные очаги сопротивления, с флангов их поддерживает выгруженная заблаговременно бронетехника — танки на воздушной подушке, почему-то похожие на утюги «сименс» — а сверху поддерживает налетами авиация. Что тогда?

Тогда, ответил я сам себе, судьба наша будет коротка и незавидна. С другой стороны, мы с Алисой уже три раза должны были погибнуть — и тем не менее, до сих пор дышим и двигаемся. Судьба и смерть бьют нас своими железными кулаками в каменных перчатках, и мы падаем, но каждый раз подымаемся. Это что-то да должно означать.

«Это не значит почти ничего, кроме того, что, возможно, мы будем жить».

Вентиль на гермодвери заржавел и присох, и над ним пришлось потрудиться, зато отпертая дверь отворилась уже сама. Это из-за разности давления, она специально так сделана, на случай применения бактериологического оружия, чтобы воздух изнутри чуть-чуть выходил через микротрещины, тогда есть гарантия, что внутрь никакая зараза не проникнет.

Эта дверь выходила в балку чуть в стороне от основного массива, так что в первую минуту я увидел перед собой только ее серо-желтый склон, покрытый осыпавшимися листьями и жухлой октябрьской травой — у нас в последние дни уже подмораживало. Справа темной ртутной струей мерцал Днепр — вечный, широкий и хмурый. В облачном низком небе было не видать вражеских аппаратов, его не резали на куски прицельные трассы автоматических пушек и не подсвечивали вспышки от попаданий ракет. Только вдалеке, за горизонтом и ближе, вставали черные столбы дыма — это горели упавшие штурмовики тряпок. Хорошо горели, качественно.

Словом, вторжение пока не состоялось. Правда, не было и наших вертолетов, не шуршали соосными винтами о холодный воздух малютки-«камовы», не парили в вышине свидниковские «мили», похожие на печальных скумбрий**. Традиционного радиообмена и порыкивания аварийно-спасательных машин и «скорых» поблизости тоже не слышалось. Тихо было вокруг и пустынно.

Нас просто бросили.

Нельзя сказать, чтобы меня это сильно удивило. Человеческая жизнь в современных условиях не стоила вообще ничего, даже меньше, чем ничего — сплошные убытки из-за расходов на поддержание жизнедеятельности без явного положительного результата. Но хотя бы разведывательные партии должны были послать? Оценить ущерб для оборудования, по возможности эвакуировать тела — а то ведь завоняются там, внутри, нехорошо выйдет. Логично?

Логично. Значит, машина есть, и недалеко. Осталось ее найти. Но только сначала нужно сделать еще одно важное дело.

Уложить Алису на землю. Подложить под ноги свернутую куртку, усилить приток крови к мозгу. Стереть грязь и мерзость с лица. Расстегнуть воротник, ослабить пояс. Теперь вроде на бок нужно перевернуть? Или искусственное дыхание сначала? Черт…