— А в реальной жизни? Себе-то мы, естественно, желаем как можно больше добра и счастья. Это факт! — рассмеялся Ильин.

Они подошли к четырнадцатиэтажной коробке, светящиеся окна которой были похожи на разбросанные по стене открытки разных цветов и оттенков. Полковник остановился:

— Пришли. Спасибо, что проводили.

— Но позиции свои мы до конца не выяснили, Игнат Иванович, — с вызовом сказал литератор.

— По крайней мере, объяснили их друг другу, и то хорошо, — протянул на прощание руку Ильин. Вдруг, вспомнив о чем-то, воскликнул: — Да! Я же вам хотел телеграмму показать. Сегодня получил, — достал он из кармана бланк, — прочтите. Здесь, правда, темновато…

Молодой человек пробежал глазами текст, протянул телеграмму обратно:

— Ничего удивительного, Игнат Иванович. Уволенные в запас солдаты не разъехались по домам, а остались, чтобы помочь бедствующим от стихии людям… Я недавно читал в «Красной звезде» о таком же благородном поступке солдат в Афганистане, которые отказались следовать на аэродром, чтобы лететь домой, так как утром предстояла сложная боевая операция. Что можно сказать: так поступают советские воины! — развел руками с многозначительной улыбкой Ефим.

— Вот именно, только так наши воины поступают, — серьезно подчеркнул Ильин фразу интонацией. — Но они остались еще и потому, что рядом с ними — молодые солдаты, которых надо пока страховать. Вот вам и доброе начало проблемы «стариков» и молодых. И его корни уходят глубоко в историю нашей армии. Опытный боец всегда учил молодого, помогал ему быстрее стать солдатом, делился смекалкой, глотком воды, куском хлеба, а бывало, ради него и жертвовал собой. Вспомните подвиг Александра Матросова. А фильм «В бой идут одни старики» — вот где здорово это показано! — Полковник сунул телеграмму в карман, сказав при этом: — Завтра лечу туда как представитель политуправления. Посмотрю на этих ребят своими глазами…

…Каково же было удивление Ильина, когда утром при регистрации билета на самолет он столкнулся с Ефимом Альбертовичем.

— Вы куда? — спросил его полковник.

— В далекие горы… Газета командировала. Знаете, какие там события разворачиваются? Принимайте в попутчики! — весело ответил литератор.

— Ну… Ваша газета солидная, — только и сказал в ответ Ильин, качая головой и недоуменно пожимая плечами.

Антонов с размаху бросил лопату в кузов высокого «Урала», вытер рукавом испарину на лице. Мимо гурьбой шли к своим машинам ребята, скользя сапогами по сплошному месиву дороги, с лопатами и ломами, на которые они нет-нет да и опирались, чтобы не шлепнуться в коричневую жижу.

— Порадок, ще одному завалу каюк, — довольно гудел басом белорус Турчин. — Не унывай, робя! — подбадривал он, а Глеб почему-то с завистью подумал: «Вот ведь парень двужильный. Все уже от усталости готовы свалиться куда попало, наверное, и говорить не хочется, дышат только, как паровозы, да глаза от бессонницы трут, отчего они похожи на влажные ягоды рябины. А этому хоть бы хны, еще и балагурит. По должности, что ли, своей?»

Турчин был комсомольским секретарем роты. На год раньше призвался. Постоянно тормошил всех: то историю из солдатского фольклора выдаст смешную до невозможности, то песню затянет типа «Распрягайте, хлопцы, коней» или «Эх, дубинушка…» Да еще толкнет Глеба в бок, мол, давай, донской казак, подпевай! И Глеб — это же надо! — подтягивал. Боков, правда, на сей счет отпускал, как обычно, идиотскую реплику: «Этот стон у нас песней зовется». Но Турчин сумел и его завести.

…Боков тогда вместе с Антоновым и Турчиным подсунул лом под глыбу в свой рост, но вдруг с обессиленной злостью отбросил его и плюхнулся на землю, нервно запричитав: «Не могу! Не могу я больше!..» Турчин присел на корточки рядом с ним:

— Не психуй, Евгений, все равно сдвинем мы ее, брухатую, — начал он успокаивать Бокова. — Счас Ильхама Магомедова позовем на подмогу, он сам як скала.

Боков сидел мрачный, готовый расплакаться, и Антонов видел, что Турчину искренне жаль парня, он даже поглаживал своей широченной ладонью Женькину худую спину. Глеб еще с осуждением подумал про себя: «Тоже мне, телячьи нежности, вместо того чтобы подстегнуть крепким словом истерика, он его уговаривает». А Турчин, поглядывая искоса на мрачного Глеба, как ни в чем не бывало спросил на полном серьезе Бокова:

— Слухай, а у вас в Москве корова была?

— Телка у меня была: губки алые, грудастая, а талия тонюсенькая — что надо баба! — зло сострил Боков, шмыгая носом.

— А-ага-а, — протянул Турчин, — значит, ты парного молока не пивал. Ясно тапер, в чем дело. Шо в магазинах продают — чихня. От парное — да-а… Давай споем, друже, легче будет, — предложил он Женьке.

— Отстань, Петро, я из музыки только хеви-металл признаю…

— Как это понять?

— Тя-же-лый рок — вот как!

— Ух ты, — покачал головой Турчин, — тады стихи читай.

Боков опять шмыгнул, как-то передернул плечами и вдруг, поднявшись, на удивление Глебу стал декламировать:

Ребята, работающие поблизости, тоже встали, разинув рты, прислушались.

Боков закончил читать, поднял лом и опять подошел к глыбе, которая, казалось, теперь уменьшилась в размерах. Антонов и Турчин, не медля, вслед за Боковым подсунули под нее свои рычаги и одним махом дружно сдвинули громадину, покатили ее к краю пропасти. Потом Глеб спросил Женьку, мол, что, сам стихи сочиняешь? Боков покраснел, засопел и в своей манере брякнул:

— Темнота ты, а еще казак донской. Юрий Визбор это, певец гор, знать надо!

Глеб не обиделся. Да и что обижаться — не может же человек охватить необъятное, все знать. Он всего «Евгения Онегина» шпарит наизусть, увлекался в свое время Высоцким, Окуджавой, мифами древней Греции, потом с головой, окунулся в Маяковского, Куприна и Достоевского… Булгакова пробовал… Теперь военные мемуары заглатывает, хотя времени на это в обрез. Некогда даже Наталии письма в срок писать. От нее регулярно, раз в неделю, получает спокойные, рассудительные. А сам…

Нет, совсем не хочется сейчас думать об этом. Антонов увидел еле плетущегося под тяжестью двух кувалд, взваленных на плечи, Шурку Ртищева, и мысли его тут же переключились на другое. Надо помочь парню. Глеб порывисто шагнул навстречу Ртищеву, умаялся Шурка вконец. Но тут же внутренний голос остановил Глеба: ведь он тащит на себе и орудие труда Коновала! Ефрейтор сейчас где-то цигарку раскуривает, лясы, небось, точит с тем же Мацаем, используя короткую передышку, а Шурка надрывается. По своей воле! И пусть надрывается… Антонов отвернулся от Ртищева, сделав вид, что осматривает задние колеса машины.

Однако Глебу спокойнее не стало. Почему-то сразу вспомнился ему эпизод, буквально недавно взбудораживший всех ребят. Эпизод, в котором опять — Турчин. Обычно грубоватый, он на этот раз раскопал среди валунов и комьев глины хилое деревце и жалобно запричитал:

— Бяроза, бяроза, моя дорогуша!.. Каменюки треклятые, надругались над тобой, красавкой… Як же тоби помочь?

Он носился с ней, словно это был больной младенец. Не знал, куда ее приткнуть, кому еще показать надломленные корешки и ветки с редкими увядшими листиками, облепленными грязью.