— Ну и добро, — сказал дед. — Ежели все верно, то думаю, надо вам у меня оставаться. Покуда все это не утрясется.

— А долго оно утрясаться будет? — спросил Епиха.

— Вот это я вам, мальцы, точно сказать не могу. Может, через месяц, а может — через год. Жалко мне, конечно, Николка, что у тебя папа-мама страдать будут, а только хуже, если им придется тебя в морге опознавать. У тебя, как я понял, Лешка, родители шибко пьющие, и ты им особо не нужен. Тут, хоть оно и само по себе плохо, ситуация попроще. В общем-то, конечно, вам решать самим, оставаться или нет, возвращаться домой или бомжевать. Но, конечно, если хотите жить в тепле, а не мотаться с вокзала на вокзал, то у нас тут самое место. У меня тут все, считая собак, вроде приемышей. И Юлька, и Рая. У Юльки отец и мать спились, бабка в доме престарелых доживает, Райка бездетная-безмужняя тоже, вроде вас, с крутыми поссорилась. Казбека с Лаймой хозяева бросили — кормить небось не смогли. Опять ко мне приблудились. Да и я-то сам тоже приблудный, если по-честному. Нашелся, правда, один добрый человек, позволил нам тут жить-обживаться. Вроде бы пока мы с ним не ссорились…

— А если поссоритесь? — настороженно спросил Алешка.

— Там видно будет. С ним, кстати, еще потолковать надо. Может, что-то умное подскажет насчет вас. Покамест подувайте сами, не торопясь, хотите оставаться или не хотите. Но ежели решите оставаться, то помните четко: меня слушаться надо и глупостей всяких не делать. Иначе, прямо скажу, можете пропасть ни за понюх табаку… Ладно, не буду я вам больше мозги заполаскивать, пойду насчет обеда поинтересуюсь. Вы тоже особо не бултыхайтесь, по разу окунитесь да идите домой, а то опять заболеете.

И с этими словами Олег Федорович зашагал в сторону хутора.

— Слышь, Епиха, — провожая старика взглядом, прошептал Шпиндель, — он бандит, как ты думаешь? Я поглядел — на нем шрамов уйма. На лице только маленькие, незаметные, а на спине, на животе — больших полно. И татуировки есть…

— У меня тоже глаза имеются, — насмешливо произнес Епиха. — Я это все еще там, у гаража, приметил. Он же старый, небось еще на фронте с немцами воевал.

— Нет, — помотал головой Шпиндель. — Не такой уж он древний, по-моему. Лет шестьдесят, может быть, даже меньше. Просто борода седая и морщин много. Ходит быстро, без палки, тяжести таскает такие, что мы еле корячимся.

— Да просто здоровый, — не согласился Епиха. — Бывает, и в семьдесят пять здоровье сохраняют. Я вон читал в одной газете, что в Москве генерал живет, который в 87 лет с парашютом прыгает.

— В газетах и наврать могут… Ну это вообще-то не главное. Ты как думаешь, надо оставаться?

— А ты? Домой захотел, к мамочке? — презрительно осклабился Епиха.

— Вообще-то домой хочется, — признался Шпиндель. — Но страшно. Найдут нас там…

— Хорошо, хоть это соображаешь. Они нас уже не за деньги искать будут, а за братков. Тех, что в воронке. Им, учти, по фигу будет, что ты в них топор не бросал. Почикают обоих, усек?!

— Ты мне это десятый раз говоришь! — обиделся Шпиндель. — Будто я не соображаю…

— Ничего, напомнить не вредно. Короче, мы с тобой решили оставаться у деда, так?

— Так.

— Тогда пошли, окунемся еще раз — и домой.

— В смысле, на хутор?

— У нас теперь другого дома нет…

Солнце над Ново-Сосновкой висело еще высоко, но уже перешло через зенит. Жара спала, а в тени да еще поблизости от небольшого фонтанчика, журчавшего посреди беседки, обвитой не то хмелем, не то диким виноградом и обсаженной кустами, царила приятная прохлада. Птички какие-то чирикали, бабочки изредка пролетали, цветочки пахли — рай да и только!

Шура Казан, которому первый раз после ранения разрешили часок прогуляться по своему дачному мини-парку после обеда, пришел сюда под ручку с Нинкой. Обедали они тоже вместе, вдвоем. Это ж надо же!

Всю эту неделю, которую бывшая «лохотронщица» провела здесь на положении не то бедной родственницы, не то почетной пленницы, Нинка прожила как во сне. И отнюдь не в сладком, хотя кошмарным его тоже, пожалуй, не назовешь. Бывают такие сны, когда, что называется, из жара в холод кидает и обратно. Именно эти перепады Нинку больше всего измучили.

Особенно напугалась она в первый день, точнее, в первое утро, когда обнаружила, что дверь комнаты, где она провела ночь, заперта снаружи, а на окне решетка. И когда какая-то мрачная баба — такой бы вертухайкой работать! — прикатила ей завтрак, на Нинкин скромный вопрос, как здоровье Шуры, последовал очень грубый ответ: «Не твоего ума дело!» А Нинка хорошо помнила слова Казана: «Пока я жив — будешь жить, обещаю». Из чего можно было сделать и иной, прямо противоположный вывод. В том смысле, что как только Шура отдаст концы, то Нинка пойдет на тот свет следом за ним. То, что баба Нинке нагрубила, могло означать, что Шура либо уже помер, либо вот-вот помрет, и как только это случится — Нинке хана наступит. Она и завтрак-то толком съесть не смогла, пища в горло не лезла. Потом, правда, появилась рыжая, очкастая врачиха Дина Михайловна, которая очень вежливо осведомилась у Нинки насчет самочувствия, послушала фонендоскопом, поглядела горло, померила температуру и доложила, что Александру Петровичу получше, но есть опасность нагноения. Заодно Нинке удалось узнать, что из шести пуль, которые попали в Казана, ни одна не повредила жизненно важных органов и крупных кровеносных сосудов. Одна, как Нинка уже знала, чиркнула по голове, другая навылет пробила левое плечо, третья и четвертая угодили в левую руку, соответственно, выше и ниже локтя. Та, которая ударила ниже локтя, перебила лучевую кость и зацепила вену. Это была самая опасная рана. Пятая пуля прошла навылет через мышцы на правом боку, а шестая рассекла кожу на правом бедре. В общем, как поняла из этой информации Нинка, все эти раны в совокупности обеспечили Шуре приличную кровопотерю, но теперь, ежели не будет всяких там заражений, нагноений и воспалений и если перебитая рука нормально срастется, то через месяц или даже раньше Казан будет вполне здоров. Нинка порадовалась и дожила день уже в хорошем настроении.

Но на следующий день Дина не появилась, никакой информации о состоянии здоровья Шуры Нинке не принесли. Она опять запаниковала. Решила, что это самое заражение, нагноение или воспаление все-таки началось, а там Казан, того гляди, и помереть может, утянув, само собой, и ее, несчастную, на тот свет. Однако вечером за Нинкой зашел Костя — он так представился, — тот самый стриженый хирург, похожий на бандита, и отвел Нинку к Шуре. Казан выглядел много лучше, чем тогда, когда Нинка его последний раз видела, улыбался и шутил вовсе не как висельник, а вполне оптимистично. Создавалось впечатление, что он не сегодня, так завтра начнет бегать и прыгать.

Конечно, Нинка знала, что это не так, но была убеждена, что все худшее уже позади. Поэтому мрачный вид Дины Михайловны, с которым она посетила Нинку на третий день ее заточения, опять опустил ее в холодную воду. Как оказалось, у Казана с утра поднялась температура и есть опасения, что это признак начинающего сепсиса. Шуру начали колоть пенициллином и еще чем-то, а Нинке пришлось выпросить себе валерьянки. К Казану ее в тот день не пустили, а потому состояние полного уныния продолжалось аж до следующего утра. Нинка даже заснуть толком не смогла.

А утром ее ожидал приятный сюрприз. Ее пригласили — очень вежливо и почтительно! — навестить Александра Петровича. Более того, Казан изъявил желание вместе с ней позавтракать! Нинка прямо-таки обалдела от такого знака внимания, ощущая себя пятнадцатилетней девочкой, которой прислал свой портрет Майкл Джексон. Но это было еще не все. Когда позавтракали, Шура предложил ей прогуляться в его компании. Погода в тот день была еще плохая, поэтому прогуливались они на застекленной веранде третьего этажа Шуриной дачи, где у Казана было нечто вроде зимнего сада, с вольерой для волнистых попугайчиков, клеткой для канареек (Шура утверждал, что купил их аж на самих Канарах), небольшим фонтанчиком и аквариумом для рыбок объемом в два кубометра. Прогуливался Шура на инвалидной коляске, которую доверил катать исключительно Нинке. Вообще-то нога у него была поранена совсем легко, но ему там на кожу наложили швы и не велели напрягаться. Вот Нинка и катала его по кольцу вокруг бассейна с фонтанчиком, вдоль всяких там пальм и прочих «лопухов» — настоящих названий этой тропической растительности она, само собой, не знала. Разговоры шли очень нежно и приятно, Нинкины уши добрых слов наслушались на двадцать лет вперед. Конечно, правой, то есть здоровой, рукой Казан изредка поглаживал «лохотронщицу» по объемистой попе, но делал это с максимальной корректностью и уважением к данному предмету. Они сделали ровно сорок кругов, после чего явился врач Костя и скромно заметил, что на первый раз достаточно и Александру Петровичу надо бы отдохнуть. Казан медицине подчинился, однако объявил, что пригласит Нинку пообедать и после обеда они снова прогуляются. Нинка ждала-ждала и не дождалась — как позже оказалось, у него опять температура поднялась. Но непосредственно в тот день ей про температуру ничего не сказали. Ясно, что она опять ударилась в панику, предполагая, будто Казан начал ее в чем-то подозревать, а может, и вовсе решил, посоветовавшись с братвой, удалить ее от себя, а заодно и из жизни вообще.