Нас было двое. Благословенная тишина сумрачного зала окружала нас.

К чувству успокоения примешивалась досада: почему-то я считал себя виноватым.

— Ты никогда больше не посмеешь нарушить заповеди мантенераиков, — внушал Виктор. — Ты один знаешь пароль. Обещай никому не сообщать тайны и воспользоваться паролем в случае крайней нужды.

— Обещаю, — проговорил я.

Лицо Виктора вдруг сделалось свирепым.

— Встать! — рявкнул он.

— Встать! — кричал тюремщик в распахнутый люк.

Лестница была уже спущена.

Я не замечал, куда нас вели. Беспокоил недавний сон. Если бы мне не помешали, дали досмотреть — я бы узнал что-то очень важное. Мне казалось — я и не во сне могу вспомнить — нужно только сосредоточиться.

Нас привели в тесный дворик. Здесь сменился караул, сопровождающий нас. Комбинезоны на стражниках были не черными, а пылающе кровяными. Густая алая шерсть красиво переливалась на скудном факельном свету. Интересно: это естественный цвет или одежды покрашены?

— Не отвлекайся, — тихо прошептала Эва. — Ты должен вспомнить пароль. Постарайся вспомнить — это очень важно.

Лицо у нее внимательное, взгляд пытливый. В профиль изгиб переносицы и мягкий очерк подбородка выглядел странно — казался неправильным и красивым одновременно. Почему я раньше никогда не замечал этого?

— Ты не должен отвлекаться. — Самое поразительное было то, что я отчетливо слышал Эвин голос, а губы ее не шевелились.

Нас вели подземным коридором. Несколько факельщиков сопровождали конвой. Помещение, куда нас доставили, напоминало могильный склеп. Стражники в своих алых одеждах сохраняли полнейшую невозмутимость. То, что Эва была куцей, не смущало их. Судя по торопливым приказам, которые передавались шепотом, по напряженному молчанию, ожидалось прибытие важного лица.

За дверью послышался шум. Двое прислужников, тоже в алых комбинезонах, внесли тяжелое кресло с резною спинкой, поставили в центре. В коридоре раздались четкие и скорые шаги. Охранники вытянулись в струнку.

Стремительно вошел рослый сусл. Позади развевалась алая хламида, полы ее хлестко щелкали. Слуг, поддерживающих хвост, не было — позади сусла огненной змейкой струился обычный тощий хвост.

Не знаю, кем был этот старик на самом деле — мысленно я нарек его кардиналом.

Кардинал небрежно пятернею осенил стражу, сел в кресло. Мы для него не существовали — смотрел как на пустое место.

Запалившись от скорой ходьбы, вбежал давешний приказный дьяк. Двое слуг, мешая друг дружке, едва поспевали за ним, поддерживая в руках бутафорный курдюк. Дьяк бухнулся на колени.

— Где они? — глухо спросил кардинал.

— Здесь перед вашим мудрым взором. — Сам дьяк стремился не смотреть на нас. — О, зачем я не умер во чреве матери!

— Не ной! — осадил его кардинал и бегло глянул в нашу сторону. — Почему ты утверждаешь, будто они из другого мира?

Писарь, не тот, что был на допросе, другой, одетый в бронзово-красный комбинезон, начал строчить.

— Они… они без хвостов, — еле слышно выговорил дьяк. — Разве посмел бы я, недостойнейший из подданных, тревожить великомудрого Персия по ничтожному делу.

Персии долго и внимательно разглядывал вещественное доказательство — пустой нахвостник от Эвиного комбинезона. У него были жестко стиснутые губы фанатика.

— Кто вы и откуда явились? — голос кардинала прозвучал сильно и четко.

— Мы пришли к вам из другой вселенной, которая столь велика, что весь мир, где вы живете и враждуете между собою, по сравнению с ней ничтожная песчинка. — Я решил ошарашить его, прогнать с его лица фанатическую спесь.

Он чуть заметно ухмыльнулся, пронзительные глаза застыли на моем лице.

— Заговорщик! Все они заговорщики! — выкрикнул он убежденно. — Нарочно сделали себе операцию, чтобы посеять смуту. Святой огонь очистит землю Герона от вас! — пригрозил он. — Но прежде вы назовете сообщников.

Убежденность кардинала вселила надежду в дьяка — тот воспрянул духом. Если выяснится, что мы суслы или фильсы, у которых обрезаны хвосты, ему сохранят жизнь.

Я сорвал с головы капюшон, чтобы они увидели мои уши без шерсти и без пушистых кисточек, да и по форме совсем другие, чем у них. Стражники заподозрили меня в намерении напасть на Персия — двое наставили в грудь острия копий. Шкура комбинезона лопнула.

Кардинал жестом велел подойти. На этот раз стражники подбодрили меня уколами сзади. По моей груди текли две теплые струйки.

Факельщик приблизил огонь чуть ли не вплотную — мне начало прижигать щеку. Нацеленные в бока, грудь и спину острия не давали пошевелиться. Если мои намерения покажутся конвоирам враждебными, меня проткнут сразу несколькими пиками. Приходилось терпеть.

Жесткими пальцами кардинал стиснул мое ухо. Крутил так и этак, видно, искал следы операции. Не помню, когда меня драли за уши последний раз — еще до школы.

— Прекратите! — потребовал я.

Он оставил мое ухо в покое.

— Вы в самом деле… из другого мира?

— Я только об этом и твержу.

С удовольствием дал бы ему по уху. Наши взгляды встретились. Он впервые посмотрел на меня не как на предмет, а как на живого человека.

— Что это за мир, на который не распространяются общие законы? — строго спросил он, будто именно меня считал виновным в несоблюдении законов природы.

— Этот мир благополучно процветает, не признавая законов, придуманных вами. — Мне хотелось хоть немного уязвить его.

— Такого мира не может быть!

— Но он есть. Мы оттуда.

— Утром вас сожгут на костре, а прах развеют по ветру.

— Вы сможете уничтожить только нас. Мир, откуда мы пришли, останется.

— А мы ничего не хотим знать о нем. — Мановением своего огненного хвоста кардинал велел приблизиться одному из стражников, заставил его открыть рот — языка у стражника не было.

— В жреческой гвардии служат только безъязыкие. Младенцу, на которого выпадает милость стать верноподданным слугою жречества, язык удаляется при рождении. Грамоте их не обучают — солдату грамота только мешает. А из тех, кто видел вас в тюрьме, никто не останется в живых.

От этих слов приказного дьяка кинуло в дрожь, тяжелый курдюк выскользнул из рук холопов, бухнулся на пол.

— Пощадите!

Кардинал брезгливо поглядел на распластанного сусла. Дьяка уволокли в коридор. Пронзительные вопли долго слышались через закрытую дверь.

Положение особо опасных преступников давало кой-какие преимущества: нас поместили в лучшую камеру, с нами обращались не так бесцеремонно, как до этого.

Будь у меня выбор, я бы предпочел более легкую смерть, но предстоящая казнь все же не очень страшила: честно говоря, загробная жизнь и без того порядком уже надоела мне. Единственное, на что я досадовал, — не успею раскрыть загадок Карста. Наручников не надевали, но боль от прежних рубцов не прошла. Наверно, шрамы останутся надолго. Впрочем, надолго не останутся — скоро казнь.

Первой уснула Эва. Итгол крепился. Интересно, подозревает ли он об участи, которая нас ждет?

— Попытаемся бежать, когда поведут казнить, — словно в ответ на мою мысль произнес он.

— Почему вы знаете, что нас казнят?

Все, что говорил кардинал, понятно было мне одному: ни Эва, ни Итгол не знали языка суслов.

— Действия палачей понятны без слов, — объяснил Итгол.

— Вас не пугает скорый конец?

Он долго молчал. В темноте по изменившемуся дыханию я понял: он собирается говорить.

— Не знаю, — сказал он. Не столько слова, сколько звук его голоса убедил меня; Итгол не сильно мучается. — Наверно, было бы лучше, если бы я боялся. Я слишком пропитался земтерской вялостью и апатией.

Он сказал об этом так, словно самого себя не причислял к земтерянам.

— Но отчего земтеряне стали такими… — я боялся обидеть его и замялся, отыскивая слова помягче, — …такими вялыми и безразличными ко всему?

— Земтерян погубило благополучие.