Все я это понимал. А ноги будто к месту приросли, и не мог я уйти и бросить тут Герку и Мурчика. Доказать ничего нельзя было, а я отчетливо чувствовал: приближается беда. И не знал, как ее избежать. Больше всего мне хотелось взять Герку за руку и увести отсюда, но я понимал, что из этого ничего не выйдет, кроме скандала. Другим тоже, видимо, было не по себе, но даже отойти и посовещаться нельзя было, и мы бессмысленно стояли, сбившись в кучу между какими-то старыми сундуками и обтрепанными картонными футлярами, доверху набитыми грязным бельем, тряпьем, рваной обувью. «Черт те во что превратили квартиру, неряхи!» - брезгливо подумал я и уловил то же брезгливое и недоумевающее выражение в глазах у Соколова.
Соколов сейчас же отвел глаза и, будто рассердившись на себя, громко сказал:
- Ну, Пестряков, раз уж я за это дело взялся, я его и до конца доведу. Ты меня не первый год знаешь, так что не надейся, чтобы я ни с чем ушел. А давай-ка ты напиши мне, а также представителям от школы и от домовой общественности обязательство, что берешься в кратчайший срок покончить с религиозным дурманом у себя в семье и тем самым перестанешь препятствовать коммунистическому воспитанию и счастливому детству своего сына, Пестрякова Германа, ученика седьмого класса…
- Про Мурчика пускай напишет! - прохрипел Герка.
- Умолкни, чертенок! - яростно воззвала бабка из-за угла коридора. - Нет бы о душе думать, а он все о своем нечистике печется! Тьфу, сгинь, сатана!
- Мамаша, вы бы на кухне пока посидели! - с досадой посоветовал Пестряков. - Не встревайте в разговор без надобности.
- Нет, погоди-ка, Пестряков! - почти весело сказал вдруг Соколов. - Дай мамаше высказаться. Ты же нам тут объяснял насчет насилия над личностью, а сам что? И чего это ты, кстати, гостей в передней держишь? Некрасиво ведь получается! В какую комнату нам идти, показывай! И вы, мамаша, с нами зайдите, поговорим.
- Я с безбожниками разговаривать не желаю! - вызывающе заявила бабка.
- Вот те на! - изумился Соколов. - А с ним как же, с сыночком родным?.. Или ты, может, верующий, Пестряков? Выскажись откровенно!
- Да болтает она всякое по старости, слушайте вы ее! - досадливо и растерянно сказал Пестряков. - Давайте сюда, что ли… А вы, мамаша, шли бы, говорю, на кухню. Мешаете вы нам своими высказываниями.
- Нет, почему? Мне лично твоя мамаша очень даже помогла! - возразил Соколов. - Идемте, идемте, мамаша! Безбожников сейчас всюду полным-полно, и не можете вы так построить свою жизнь, чтобы с ними совсем не разговаривать.
Из раскрытых дверей комнаты в переднюю легла широкая полоса света, и тут мы впервые разглядели зловещую Геркину бабку.
Я, признаться, несколько даже опешил. Голос у нее был какой-то въедливый, елейно-скрипучий, как у настоящей старухи-богомолки. А оказалось, что никакая она не старуха - невысокая, но крепкая, поворотливая и очень моложавая. Сыну, надо полагать, было лет сорок, а ей тогда шестьдесят, что ли, - но она вполне сошла бы за его ровесницу, тем более, что Пестряков огрузнел и выглядел старше своих лет. И одета она была не на деревенский лад, как я себе представлял, а по-городскому и очень аккуратно - синее платье с белым воротничком, капроновые чулки, туфли на каблучках. Волосы, темные, с еле приметной проседью, аккуратно подобраны в пучок, на плоском желтоватом лице почти нет морщин. Все на нее уставились, как и я, а она только ехидно усмехалась да нас, в свою очередь, глазами сверлила. А глаза светлые, пронзительные, тошнотворные какие-то.
- Со всякими, конечно, приходится в жизни говорить, это правильно вы заметили, - елейно проскрипела она этим своим некомплектным голосом. - Но это ежели по надобности. А с вами, извините уж, мне разговаривать никакой надобности нет. Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых!
- Ну, тогда минуточку только, - остановил ее Соколов. - Вас как по имени-отчеству?.. Ах, Клавдия Николаевна? Скажите, Клавдия Николаевна, вы всю жизнь вот так к богу привержены были или же только в последнее время увлеклись?
- Исповедоваться я вам не намерена! - надменно заявила она. - А к богу обратиться, между прочим, никогда не поздно: он милосерден, господь-то наш…
- Вот именно! - глухо кашлянув, сказал вдруг Иван Иванович. - Бог милосерден, а христианин должен быть кроток, смиренен и любить ближнего своего. Я это еще в детстве усвоил, на уроках закона божия. А в вас, Клавдия Николаевна, что-то не вижу я ни любви к ближнему, ни кротости и смирения. Впрочем, может, вы не принадлежите к официальной православной церкви, а разделяете взгляды какой-либо секты?
Клавдия Николаевна продолжала елейно и ехидно усмехаться, но улыбка ее будто пригасла, а в глазах мелькнуло что-то - не то страх, не то злоба.
- И опять же не ваше это дело! - отрезала она. - В грехах я богу исповедуюсь, но не безбожникам окаянным.
- Только богу? А не священнику? - задумчиво спросил Иван Иванович. Понятно. А какая секта, это все же секрет? Не знал я, что есть такие верования, которые нельзя исповедовать открыто, на благо ближних…
- Изыди, сатана! - яростно прошипела вдруг Клавдия Николаевна.
Лицо ее так исказилось, что я инстинктивно отшатнулся от нее, слегка толкнув Герку. Мурчик в корзине глухо мяукнул от ужаса, а Герка совсем позеленел и еле держался на ногах.
- Да она сумасшедшая! - с ужасом прошептала Лидия Ивановна.
Мне тоже показалось, что она не в себе. Но кто ее знает, то ли она сумасшедшая, то ли просто характер такой подлый.
Соколов все смотрел на нее, слегка сощурив глаза, с тем брезгливым и опасливым любопытством, с каким посетители Зоопарка разглядывают ядовитых змей или крокодилов. Теперь он вдруг потерял к ней интерес, повернулся на каблуках и отрывисто бросил:
- Ну, хватит. Садись, Пестряков, вон туда, за стол, писать будешь!
Пестряков, потный, грузный, в грязной голубой майке и мятых брюках, послушно и растерянно уселся за стол, локтем подвинул неубранную с обеда хлебницу, сдунул с клеенки крошки и ладонью растер лужицу пролитого супа.
- Свинюшник развели… - виновато пробормотал он. - Ленка! Бумаги дай и чернильницу!.. Ушли они, что ли, пока я спал? - удивился он, видя, что никто не появляется на его зов.»
Они, наверное, и ночью преспокойно спали, хотя не знали, где Герка, подумал я. - Ну народец!»
Герка поставил корзинку на пол, поспешно достал из портфеля тетрадку и авторучку, выдрал из середины тетрадки две странички в клетку, положил на стол перед отцом и тут же отступил к корзинке.
- Ну, говори, чего мне писать-то! - хмуро сказал Пестряков, неуклюже зажав ручку в толстых, негнущихся пальцах.
Соколов четко продиктовал текст обязательства, а после слов о счастливом детстве Пестрякова Германа добавил:
- «А также обязуюсь по мере сил помогать моему сыну Герману в изучении природы, к которой он имеет научный интерес, а именно - оберегать от разных посягательств дрессированного ученого кота, по кличке Мурчик, поскольку сын мой Герман проводит с ним опыты…» Какие опыты, Игорь Николаевич, обозначьте поточнее? - обратился он ко мне.
- «…представляющие серьезную ценность для науки!» - закончил я.
- Все, что ли? - спросил Пестряков.
- Нет. Напиши еще вот что: «И в этом я даю свое твердое и несокрушимое партийное слово».
- Насчет кота - партийное слово? - жалобно и недоверчиво протянул Пестряков. - Вот пойду я в партком, расскажу, что ты вытворяешь. Тебя там по головке за такие штучки не погладят!
- Уж я-то раньше тебя в парткоме побываю и сам все расскажу, не трудись попусту, - усмехнулся Соколов. - Пиши, пиши, Пестряков, и дурачка из себя не строй. Не насчет кота даешь слово, а насчет науки и воспитания детей, ясно тебе? Развел у себя дома всякий дурман и туман да еще брыкаешься. Тебе же польза будет от такого обязательства: глупостей меньше наделаешь, как вспомнишь, что пообещал партии.
Я не знаю, правильно ли поступал Соколов с точки зрения устава, но мне очень нравились его решительность и находчивость и этот странный стиль обязательства, неуклюжий и торжественный, чем-то напоминающий декреты местных революционных властей в первые годы после Октября. И сам Соколов мне понравился - невысокий, коренастый, очень широкоплечий и крепкий, с такими же смешливыми голубыми глазами, как у Валерки. Я его вообще-то в тот вечер впервые разглядел, а то мы с ним встречались мимоходом, больше на лестнице.