А банный день! А сходить по нужде! Как-то уединилась, забралась под кустик, над бруствером траншеи, немцы то ли не сразу заметили, то ли дали мне спокойно посидеть, но когда стала натягивать штанишки, просвистело слева и справа. Я свалилась в траншею, штанишки у пяток. Ох, гоготали в окопах о том, как Маруськин зад немцев ослепил... Однажды после разведпоиска, когда мы удрали, едва живы, и разбрелись, я заблудилась в болотистом лесу и... меня взяли в плен разведчики -- соседи с Волховского фронта. Забили мне в рот кляп, притащили в свой штаб. Ну, тут уж просто был создан целый фольклор. Какой-то окопный весельчак даже показывал в лицах, как Маня в плен попала, но не сдалась...

Поначалу, признаться, меня раздражал этот солдатский гогот, пока не поняла, что смеются не надо мной, а над своей солдатской судьбой, в крови и вшах, смеются, чтобы выжить, не сойти с ума. А мне было достаточно, чтобы после кровавой стычки кто-либо спросил в тревоге: "Манька, ты жива?!"

1 декабря 1941 года мне вручили медаль "За отвагу" (No 24275). Срочно вызвали из окопов в Смольный, и там награду вручил мне Жданов.

Разведвзвод гулял до следующего задания. Трое суток. Шнапс из немецких блиндажей даже к губам поднесла, чтоб не обижать ребят. Шоколаду немецкого навалили гору...

Странно, но дожила до Победы, хотя была ранена и в третий раз, и точно отдала бы Богу душу, если бы не партизаны, которые выходили меня, затем вызвали самолет, доставивший меня на Большую землю. О том, что пережила, можно было бы написать книгу. Но кому нужна еще одна книга об окопной грязи и окопной верности. Есть Ремарк, есть Казакевич. Достаточно! За взятие Берлина вручили мне орден Красной Звезды. Я вышла замуж и... снова попала в армию: понадобились переводчики.

В 1953 году и меня, и моего мужа вышибли из армии без объяснения причин. Причину, правда, узнала в парткоме, где висела стенгазета на всю стену, а в ней большая статья обо мне. Она была приклеена на огромный рисунок: снежная баба с метлой выметает каких-то маленьких человечков и подпись: "Избавляемся от сорняков..."

Если бы я не понимала причин, по которым меня, в страшные дни процесса врачей, вышвырнули "из рядов", мне объяснили бы это в очередях, в трамваях, в частности, тот милиционер, который в магазине схватил меня за шиворот и выбросил из очереди, в которой я простояла несколько часов, со словами: "Что, Сара, масла захотела, вон, жидовская морда!..."

Да, такие случаи травмировали, но... почти забывались. Вернее, не забывались, а отдалялись, теряли остроту, оттесненные новыми заботами. Две дочки росли. С мужем споры, а потом и разрыв, поймала его на лжи и холуйстве перед властью. Мало его били...

О прошлом думала редко, разве что в день Победы, надевала свои боевые награды, ходила-позванивала ими, как свадебный конь. Девочки мои гордились мной, хотя перед своими мальчиками гордости не выказывали. Наоборот, иронизировали. Мамахен, говорили, у нас вся в мудалях. Жили дружно.

Через 25 лет после войны, в конце шестидесятых, постучали в мою дверь какие-то мальчишки с пионерскими галстуками. Оказывается, ленинградские следопыты. Два года, говорят, вас искали... "Как зачем! Вы -- Мария Фридман, разведчица с Невского пятачка?.." Героев, значит, ищут.

Отправилась я первый раз после войны в Ленинград, оттуда в город Кировск (бывшую Невскую Дубровку), в школу, где учились мои следопыты. Когда пришла, школа выстроилась, горн трубит в мою честь, барабан гремит, затем все зааплодировали, повели в комнату Боевой Славы, там висит, в самом центре, мой портрет, какой я была, когда мне было пятнадцать с половиной. Портрет большущий, словно я кинозвезда или партийный вождь. Всплакнула я, конечно, ребят вспомнила.

Когда вернулась домой в Ригу, получила письмо от директора школы, в котором он сообщал, что школу на Невском пятачке назвали моим именем и что они получили много писем от бывших солдат нашего 952-го "клюкановского" полка 268-й дивизии. "...Вас вспоминают многие", -- пишет. В конверт вложена выписка из книги ("Зирокса" в советских школах нет, старательно переписано детской рукой). Из книги "От Невы до Эльбы", автор командир 268-стрелковой дивизии генерал Борщев. Приводит Борщев рассказ капитана Арсеньева, вот он:

"...Я вернулся к телефону, доложить обстановку, когда сильная вспышка ослепила меня. Придя в сознание, увидел, что меня перевязывает Маша Фридман. Я не слышу... Кроме ранения, я был еще сильно контужен. Маша с двумя бойцами вынесла меня с поля боя".

Вспомнили добрым словом. Ладно. Спасибо. Дала дочкам прочитать.

Прошло полгода, снова получаю письмо от директора школы: "Мы очень извиняемся перед вами. Мы не в силах бороться..." Оказывается, ленинградские власти не разрешили назвать школу моей фамилией. Я лишь усмехнулась горестно. Впервой, что ли, в морду получать? Они застрелятся, но не позволят висеть в героическом месте "... имени Маши Фридман". Была бы я латышка, туда-сюда...

Но добил меня и заставил подать бумаги в ОВИР на выезд совсем другой случай, тот самый, до слез героический, описанный в книге и газетных статьях. Вот как было дело. 12 января 1943 года пришел приказ: Ленинградскому фронту прорвать блокаду города. Била тяжелая артиллерия, затем устрашающе грохотали "Катюши". А когда пошла с криком "ура!" наша 268-я стрелковая, оказалось, что не все огневые точки немцев подавлены. Со стороны фронта и 8-й ГЭС забесновались их пулеметы, начали разрываться в наших боевых порядках мины. Мы бежим цепью, утопая в снегу. Все как в кино. Только, в отличие от кинокадров, нам надо было взобраться на левый берег Невы, облитый водой, словно ледяная гора. Горушка крутизной в 12 метров. Кого ранят-убьют, назад на животе съезжают, словно на салазках. Поставили дымовую завесу, бросили на гору несколько веревочных лестниц (моряки придумали). Только тогда вскарабкались. Гранатами выбили немцев из первых траншей. Добежали, задыхаясь, до рощи Мак, оттуда как пулемет стеганет. Упали в канаву, и сразу вдруг стало тихо-тихо. И, слышу, в тишине кто-то стонет. Поползла на голос вдоль канавы, вижу, капитан Арсеньев, который любил надо мной подтрунивать. Снег рядом в крови, полушубок изорван минными осколками. Лицо желтоватое, точно покойницкое. Не было бы этого покойницкого отлива, крикнула бы санитаров. Рано ли, поздно ли -- подберут... А тут такое дело. И минуты нельзя терять: кровью исходит Арсеньев... Сама поднять не смогла, здоровый мужик Арсеньев, рослый, крикнула того, кто поближе: " Помоги!" Поволокли через реку, по льду, который простреливается насквозь. То тащим, то ложимся пережидаем, слушаем, как пули щелкают, льдышки отбивают. Как только положим капитана, он тянет слабым голосом: "Маша, не бросай! Я жить хочу! Жить! Я должен жить! Маша, что ж ты? Маша?!" Ну, нас уговаривать не надо. Дотащили...

Особо я запомнила этот день вот еще почему. Много парней меня спасало. Возвращало к жизни. От того латыша из ресторана и матроса с "Сибири" до партизанского посыльного, который на меня наткнулся под Псковом, когда я уже была далеко... Нес меня этот посыльный километров пять. Стреляли в нас, а он не бросил... Капитан Арсеньев был вроде моей человеческой благодарностью. Всем моим спасителям-мужикам. Вы -- меня, я -- вас. Не в долгу я...

И вот в году 1975-м, как раз тридцатилетие Победы праздновали, получаю письмо. Пишет мой спасенный в день прорыва блокады капитан Арсеньев Валентин, ныне генерал-майор. Мол, помнит всю жизнь тот день, когда я его спасла. И у него мечта повидаться со мной. "И мальчики мои мечтают, -пишет, -- сыновья".

В тридцатилетие Победы поехала на встречу с ветеранами 268-й дивизии, из которой в живых осталось 176 человек. Отправились по местам боев, положили венки на могилы. А затем пошла по ленинградскому адресу, который мне прислал генерал Арсеньев. Квартира не его, родственников, куда он специально приехал откуда-то с Севера с женой и двумя сыновьями. Рослые сыновья, в папашу, смотрят на него с любовью. Обнял он меня, Арсеньев, и разревелся. Плакал в голос, как маленький ребенок. После первых минут встречи сели за стол, на котором чего только не было, и спрашивает меня мой генерал: