Габер, сидевший на краешке соседнего стола, не отрывал глаз от своей головоломки. Делая по три хода в секунду, он передвигал металлические фишки с сухим, раздражающим треском.

— Это она потребовала развода? — спросил он.

Жанна Конт поколебалась немного, взглянула на Габера, потом на Грацци, потом на мужа. Она не знала, должна ли она отвечать, имеет ли право этот молодой блондин, который уж никак не походил на полицейского, задавать ей вопросы.

— Нет, развода потребовал Жак. У Жерли она встретила другого человека, коммерческого директора, и через какое-то время Жак об этом узнал. Они расстались. Она нашла себе другое место. Стала работать у «Барлена».

— Она поселилась вместе со своим любовником? Новая заминка. Ей не хотелось говорить об этом, особенно в присутствии мужа, который насупился и опустил глаза.

— Не совсем так, нет. Она сняла квартиру на улице Дюперре. Я думаю, он бывал у нее, но вместе они не жили.

— Вы его знаете?

— Видели один раз.

— Она привела его к вам?

— Нет, мы встретили их однажды, случайно. Года три назад. Он тоже ушел от Жерли. Занялся автомобилями. А через несколько месяцев появился Боб.

— Кто это, Боб?

— Робер Ватский. Он рисует, пишет музыку, еще чем-то там занимается.

Грацци взглянул на часы и сказал Габеру, что ему пора отправляться на улицу Лафонтена. Габер кивнул и вышел, волоча ноги, держа головоломку в одной руке, а кашне в другой. Как и всякий раз, когда он видел, как Габер уходит вот так, ленивой, расслабленной походкой, которую ничто не в силах изменить, Грацци повторял про себя его имя, Жан Лу, которое находил потрясающим (буквально ЛУ (Loup) означает «Волк» — Прим. пер.). И в течение нескольких секунд испытывал от этого такую же острую радость, как и тогда, когда его сын выучивал новое слово. Это было забавно.

— Представляете ли вы себе, кто бы мог это сделать? Я хочу сказать, полагаете ли вы, что у вашей сестры были враги, знаете ли вы их?

Супруги Конт одновременно растерянно покачали головой. Она сказала, что они ничего не знают, ничего не понимают.

Грацци достал из ящика стола список имевшихся у Жоржетты Тома вещей, сообщил, какая сумма у нее на счету в банке, сколько значится в платежной ведомости, сколько денег обнаружено в кошельке. Удивления эти цифры не вызвали.

— Были ли у нее другие источники доходов, кроме жалованья? Сбережения, ценные бумаги?

Они полагали, что нет.

— Это было не в ее характере, — объяснила сестра, нервно комкая платок. — Это трудно объяснить. Я до шестнадцати лет жила вместе с ней. Мы спали на одной кровати, я донашивала после нее ее платья, я хорошо ее знала.

Она снова заплакала — тихо, не сводя глаз с сидящего напротив Грацци.

— Она была очень честолюбивой. Одним словом, как бы вам сказать, была способна работать, не жалея себя, многим жертвовать, чтобы получить то, чего ей хотелось. Но деньги сами по себе ее не интересовали. Я не знаю, как вам это сказать, ее интересовали лишь вещи, которые принадлежали ей, которые она могла купить себе на свои деньги. Она очень часто говорила: «это мое», «это принадлежит мне», «мое пальто», вот так. Вы понимаете?

Грацци сказал, что не понимает.

— Вот, например, когда мы были еще детьми, ее считали жадной. Над ней подтрунивали за столом, потому что она никак не соглашалась одолжить мне денег из своей копилки. Но я не знаю, правильно ли было называть ее жадной. Она не копила деньги. Она тратила их. Но тратила только на себя. Ей была нестерпима сама мысль, что она может потратить их на кого-то другого. Подарки она делала только моему сыну, которого очень любила, что же касается моей дочери, тут все обстояло иначе, из-за этого у нас создавались глупейшие ситуации дома. Однажды мы ей об этом сказали.

— Сколько лет вашему сыну?

— Пять, а что? Грацци вытащил из бумажника детские фотографии, найденные в вещах покойной.

— Да, это он. Это Поль. Эти фотографии были сделаны три года назад.

— Если я вас правильно понял, мадам, вы хотите сказать, что у вашей сестры не было привычки откладывать деньги, но по характеру она была скорее… скажем, эгоисткой… Это так?

— И да, и нет. Я не говорила, что она была эгоисткой. Она была даже очень великодушной, очень доверчивой со всеми. Все те глупости, которые она совершала, она совершала по наивности. Она была очень наивна. Ей это ставили в вину. Не знаю, как вам объяснить, но теперь, когда она умерла…

Слезы снова полились у нее из глаз. Грацци решил, что ему лучше переменить тему. Заговорить о Бобе, например, затем прекратить разговор и вернуться к нему позднее. Но он невольно бередил все ту же рану.

— Вы ее стали в чем-то упрекать? Вы поссорились? Ему пришлось подождать, пока она вытрет глаза скомканным платком. Она утвердительно кивнула головой, у нее началась икота, отчего на шее набухли вены.

— Два года назад, на Рождество, из-за пустяка.

— Какого пустяка?

— Из-за автомобиля. Она купила «дофин». Она много раз советовалась с мужем, он занимался оформлением кредита, доставкой, в общем, всем. Ей давно хотелось иметь машину. Еще задолго до того, как она ее купила, она стала говорить «моя машина». Когда же она, наконец, ее получила, накануне Рождества, то захотела, чтобы в каком-то гараже ей нарисовали на передних дверцах маленькую букву «Ж». Мы ждали ее к обеду. Она опоздала. Объяснила причину. Она была счастлива, просто невероятно…

Грацци не мог больше видеть ее слез, которые двумя ручейками текли по ее бледному лицу.

— Мы посмеялись над ней из-за этих букв. А потом… знаете, как это бывает. Слово за слово, и мы наговорили ей массу всего о том, что, в конце концов, касалось только ее… Вот так. После этого случая мы стали видеться гораздо реже, может быть, пять или шесть раз в году.

Грацци сказал, что он понимает. Он представил себе, как за столом в канун Рождества на Жоржетту Тома, преисполненную гордости за свой «дофин» с маленькой буквой «Ж» на дверцах, купленный ею в кредит, обрушился град саркастических шуток и насмешек, представил себе тягостное молчание за десертом, холодные поцелуи при прощании.

— Раз убийство было совершено, как мы полагаем, не с целью ограбления, то не знаете ли вы, кто из ее знакомых мог затаить на нее зло?

— Кто? Таких нет.

— Вы упомянули Боба.

Женщина пожала плечами.

— Боб человек слабый, бездельник, каких немало, но вообразить, что он может кого-то убить, просто невозможно. А уж тем более Жоржетту.

— А ее муж?

— Жак? Но почему? Он ведь скоро снова женился, у него растет сын, он никогда не питал к ней неприязни.

Муж теперь уже при каждой ее фразе кивал головой. Вдруг он открыл рот и быстро проговорил высоким голосом, что это преступление совершил, конечно, садист.

Сидевший очень прямо на стуле в глубине комнаты мужчина в наручниках, не отрывая глаз от своих ладоней, неожиданно рассмеялся. Должно быть, услышал его слова, а может, просто был сумасшедшим.

Грацци поднялся, сказал супругам Конт, что их адрес у него есть и он, вероятно, еще встретится с ними до окончания следствия. Когда они уже направлялись к выходу, поклонившись двум инспекторам, Грацци вспомнил квартиру на улице Дюперре и задал еще один вопрос, на этот раз последний, заставивший их остановиться у самых дверей.

Женщина ответила: нет, конечно, нет. Жоржетта ни с кем больше не встречалась последнее время, кроме Боба. Жоржетта была совсем не такой, как, вероятно, подумал о ней Грацци.

Он сказал, что Жоржетта — особый случай. Сказал, что ее надо было понимать. Как бы то ни было, ему и в голову не приходило, что он единственный мужчина в ее жизни: ревность, слава Богу, не в его характере. Если инспектор решил идти по этому пути, он должен сразу ему сказать, что тот заблуждается.

Его действительно зовут Боб. Это имя указано у него в паспорте. А вот Робер — это его псевдоним. Он сказал, что у его родителей были свои странности. Оба они утонули, когда ему исполнилось десять лет (плавали на паруснике в Бретани). А два месяца назад ему исполнилось двадцать семь.