— Ну, как получился фельетон, товарищ Иванов, а?.. Алло, алло?.. Товарищ Иванов, где вы?.. Алло, станция, где Куйбышев?.. Алло, алло?..

Он застучал рукой по рычажкам аппарата.

— Алло, станция?.. Алло, девушка, где Куйбышев?.. Дайте Куйбышев… Алло, товарищ Иванов, это я… Нас, кажется, прервали… Так на чем нас прервали?.. На заголовке?!.

В кабинете повисла тишина. Лица сотрудников отдела вытянулись. Где-то на далекой улице раздался гудок автомобиля.

И тут Курганов, не выдержав, захохотал.

Перед ним мгновенно, будто быстро отмотанная назад и снова пущенная через просмотровой аппарат кинопленка, прошло заново все чтение в лицах — за деда, за бабу, за курочку-рябу — и, главное, движения рукой, изображавшие полет ястреба, — и Курганов, не в силах больше сдерживать в себе заслонку каких-то гомерических раскатов, покатился куда-то вниз, сбитый с ног ураганным разрядом еще ни разу в жизни не испытанного приступа смеха.

Съехав на спине по краю кресла почти до полу, держась в кресле только усилиями мышц спины и лопаток, Олег хохотал так оглушительно, так безудержно, так беспомощно, что, как ему показалось, даже потерял на несколько секунд сознание, по щекам его текли слезы, он весь дергался, стонал, сучил ногами и, только обессилев окончательно и ощутив боль в животе, почувствовал потребность взять себя в руки, открыл глаза, отер слезы и, опершись о локти, втащил себя обратно в кресло.

Успокоившись окончательно и открыв глаза, он вдруг увидел прямо перед собой, очень близко от себя, лицо своего начальника. За толстыми стеклами очков были видны разной величины, переполненные каким-то мучительным выражением глаза.

Курганов встал. Смех попытался «дернуть» его еще раз, но он сдержался.

Прямо перед ним, не доставая ему даже до плеча, с трудом опираясь на две палки, стоял его начальник отдела. За его спиной, глядя на Курганова тяжелым, недоумевающим взглядом, стоял второй сотрудник отдела. «В чем дело? — подумал Курганов, — Почему они стоят передо мной?»

— Почему вы смеетесь? — тихо спросил начальник отдела, глядя на Курганова снизу вверх. — Над кем вы смеетесь?

Курганов захотел что-то сказать, но ему снова вспомнился тяжелый полет ястреба с птицефермы (а товарищ Иванов, для которого разыгрывался весь этот спектакль, сидит себе в Куйбышеве перед телефоном и ничего не слышит), что-то опять «дернуло» его, он фыркнул, поперхнулся, в горле забулькало…

— Вы не так меня поняли, — начал было Олег, задавливая смех, — я…

— Смеяться над физическими недостатками человека может только откровенный мерзавец, негодяй, подонок! — закричал, срываясь на визг и стуча палками об пол, начальник отдела. — Это не смешно, когда телефонистка полчаса не следит за разговором абонентов, — продолжал кричать и стучать палками об пол начальник отдела, — это прискорбно!

Круто повернувшись, Курганов быстро вышел из кабинета.

Он шел по коридору и чувствовал, как внутри у него распрямляется пружина, которую долго и упорно сдерживал в себе обеими руками. Но сегодня защелка соскочила. Пружина освободилась.

Хватит, думал Курганов, мне только еще двадцать три года, я слишком еще молод. Я слишком еще молод для этой серьезной и взрослой газеты. Она чересчур взрослая для меня, эта газета. Хватит.

Курганов шел на второй этаж, не зная, что идет навстречу своей судьбе.

Он дошел до лестничной площадки. Взялся рукой за перила. Поставил ногу на ступеньку. «А может быть, все-таки…» — подумал Курганов.

Нет. Не надо идти против сердца. Когда сердце подсказывает, выход, надо принять этот совет. Нельзя жить без сердца, против желаний. Что бы ни произошло там, все это будет гораздо лучше всех этих последних месяцев, когда я жил только головой, не слушая сердце.

Так началась для Олега Курганова новая полоса жизни, в которой на первое место вышли обстоятельства и цели, о существовании которых (и приемлемости их для своей жизни) он раньше даже и не подозревал.

Олег окончил университет, защитил диплом, по заявке главного редактора молодежной газеты был направлен на работу в эту газету (Курганов через несколько дней после чтения по телефону фельетона товарища Иванова из города Куйбышева подал заявление об уходе — в связи с необходимостью закончить диплом, и его отпустили), но работать в молодежной газете Олег начал совсем не в том качестве, в каком ему хотелось, когда он выбирал профессию журналиста в десятом классе, и даже не в тех жанрах, с которых начиналась его журналистская карьера в Великих Луках, так что сложный и трудный диплом, который, несмотря на все треволнения, все-таки удалось защитить весной 1954 года (и все то, что узнал он и изучил, готовясь к дипломной защите, огромный сатирический материал), — все это оказалось на новой работе практически совершенно ненужным.

Сразу же после распределения, когда были улажены все сложности, главный редактор «молодежки» пригласил Курганова в свой кабинет.

— Ну что, кажется, все позади? — спросил он, протягивая по своей манере первым руку.

— Позади-то позади, — вздохнул Олег, — но…

— Знаю, — перебил главный, — знаю, что на душе нелегко. И свою собственную вину за то, что переманил тебя сюда, ощущаю и понимаю.

— Никто меня никуда не переманивал, — усмехнулся Курганов, — не сюда, так…

— Правильно, — снова перебил главный, — не усидел бы ты у них все равно. Не твоя это песня — копаться в грязном белье. А фельетоны — это не только грязное белье, это суды, воровство, взятки, тюрьмы, склоки, доносы, анонимки, канцелярщина, волокита, бумажные джунгли, — одним словом, вся черновая изнанка жизни, все то, что сопротивляется движению жизни вперед, вся та грязь, которая хочет удержать жизнь на своем уровне, не пустить жизнь вперед.

— Кто-то же должен помогать людям освобождаться от грязи…

— Верно. Но для этого нужно иметь свой собственный, большой жизненный опыт. В самом себе нужно многое расчистить. А это, как правило, только с возрастом приходит… И, кроме всего прочего, нужно еще особый душевный склад иметь, этакий фельетонный момент в натуре…

— Он у меня и есть. Я же по профессии — фельетонист. Диплом защитил о фельетоне.

— Ты по профессии герой древней Эллады! — закричал вдруг, вскакивая, редактор. — Ты герой стадиона, заплыва, марафонской дистанции! Ты — дискобол, метатель копья и дротика! Вот ты кто… А кроме того, ты еще и поэт, у тебя душа восторженная и пылкая… Ты в барабан должен бить, в литавры! А ты зажал себя с этими старыми дураками, чулок сел вязать… Ты соло на трубе должен исполнять, а не копаться в пыльных бумажонках, чтобы выяснить, почему поссорились Иван Иванович с Иваном Никифоровичем…

Курганов вздохнул, и тут же захотелось вздохнуть еще раз глубоко и жадно, схватить воздух ноздрями, всей грудью, чтобы лопатки на спине коснулись друг друга.

— Ты думаешь, я тебя тогда на лестнице случайно позвал к себе работать? Как бы не так. Я сначала все о тебе узнал, от младых ногтей тебя изучил. Ты мне вот так нужен! — и он провел рукой по горлу. — Ты же, если по правде говорить, образцово-показательный парень. Положительный герой на все сто процентов. Во-первых, талант — интеллектуальный и физический. Поэт и атлет! Древний эллин. Единство формы и содержания, внешнего и внутреннего.

Олег засмеялся.

— А хочешь, я тебе расскажу, как я тобой первый раз заинтересовался?.. Иду я однажды по коридору и вдруг вижу, из какой-то двери выходит здоровенный малый в синем тренировочном костюме, и четыре белые буквы у него на груди — «СССР». Посмотрел на меня сверху вниз и вроде бы даже усмехнулся. Ну, а я, как всякий невысокий мужичок, обиделся, конечно. Спрашиваю потом у знакомых — что это у вас тут за фитиль такой по коридорам бродит? Объясняют — взяли из университета. А почему, спрашиваю, в костюме сборной команды? Ну как же, говорят, спортсмен известный, Олег Курганов — не слыхал разве? Ну как же, говорю, не слыхал? Конечно, слыхал… Ладно. Проходит несколько дней, сижу я у себя здесь, в кабинете, вон в том кресле, а напротив меня на стене вот эта карта…

Он повернулся и показал рукой на висевшую за его спиной во всю ширину стены огромную политическую карту страны, на которой отчетливо и даже чересчур броско выделялись напечатанные какой-то особой, ярко-красной типографской краской четыре большие буквы — «СССР»: первая «С» стояла около Минска, вторая — около Урала, третья — над Байкалом, а буква «Р» упиралась прямо в Охотское море.

— И вот смотрю я на карту, и, конечно, четыре эти яркие буквы упорно лезут мне в глаза — прямо скажем, не пожалела типография красной краски. И я думаю: а где это я видел совсем недавно такие же четыре буквы? Вспоминал, вспоминал и вспомнил: на тренировочном костюме товарища Курганова, а?

Он откинулся на спинку стула и несколько раз в своей обычной манере коротко и энергично хохотнул. (Курганов вспомнил, какой неудержимый приступ смеха случился с ним в кабинете его бывшего начальника отдела, и тоже улыбнулся.)

— И вот в эту самую минуту, — продолжал главный, — у меня родилась прекрасная идея. Понимаешь, благодаря именно этим четырем буквам на твоем тренировочном костюме… Собственно говоря, тот наш ночной разговор на лестнице, когда я стал звать тебя к себе на работу, был как бы продолжением развития этой идеи…

Курганов слушал редактора с какой-то неясной пока даже ему самому напряженной настороженностью.

— Видишь ли, — говорил тот, сидя вполоборота к Олегу и поглядывая все время на карту, — современное развитие жизни происходит таким образом, что большая часть появившихся в нашей стране, скажем, в последние два десятилетия на белый свет людей родилась в городе. А что означают для человека, родившегося в городе, такие понятия, как, скажем, отчий дом, родные края, земля отцов? Двухкомнатная квартира? Школа, детский сад, ясли? Станция метро или троллейбусная остановка, на которой человек привык сходить?.. Грустная получается картина, не правда ли? Но тут уж ничего не поделаешь, городское происхождение большинства человечества приводит к тому, что физическое ощущение понятия «родина» постепенно нивелируется тиражируется, становится у всех как бы одинаковым, однородным.