ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Жизнь человеческая (как бы мы ни удивлялись этому) почти всегда меняется в лучшую сторону в одно мгновение: приходит день, сбегает с циферблата времени минута, и ваша звезда, погасшая когда-то над вами в далекую и горькую секунду вашей беды, вдруг снова зажигается над вашей головой, вдруг снова начинает медленно и неуверенно всходить над вашей жизнью (медленно и пока неуверенно, неярко), и теперь уже только от вас самого зависит яркость прохождения этой звезды удачи через зенит вашей судьбы — будет ли она, звезда удачи, светить вам сильно, ровно, долго и верно во все дни вашей жизни, так неожиданно отмеченной игрой случая, или же вы не сумеете оценить эту лукавую щедрость провидения, и ваша звезда, тщетно взывая к вашей энергии, к вашим желаниям, к вашему честолюбию, тускло протащится над вами и сползет за край ваших возможностей, закатится — на этот раз, может быть, навсегда.

Лето. Июль. Саяны.

Бетонная громада Красноярской ГЭС. Гигантский гребешок, которым как бы ведут по реке против течения. И стая портальных кранов, как аисты-великаны, рассматривающие копошащихся у основания плотины людей.

Я живу в Дивногорске — молодом городе строителей гидростанции. Город молод и чист, как янтарная смола на зеленых елях, среди которых стоят его пятиэтажные жилые дома — красные, желтые, синие. Они растут, эти дома, между елями на склонах Дивных гор быстро, как грибы, а выйдешь из любого подъезда и можешь сразу же собирать грибы — белые, рыжики, подосиновики, маслята. (В то лето грибов в Дивногорске — завались.)

Город спускается с Дивных гор ступенями — первый этаж верхнего дома находится на уровне крыши нижнего. Улицы — сплошь смолисто-желтые, деревянные лестницы-гармошки. А для автомашин прорублены через тайгу в скалах специальные автострады-серпантин. И от всего этого Дивногорск не похож ни на один из виденных мной раньше городов. Прямо какая-то новая сибирская Швейцария, но особая Швейцария — молодая, веселая, смелая, первозданная.

Город спускается с Дивных гор прямо к Енисею, и центральная его площадь находится на берегу реки — клуб, магазин, столовая, почта. И прямо тут же пристань — катера, глиссеры, баржи. А в центре площади — высокий смолистый шест с красным флагом, как в пионерском лагере. И около этого шеста проводится каждый день какое-нибудь веселое, почти пионерское мероприятие — «линейка» прогульщиков, например, или выступления борцов и боксеров, или танцы до упаду, или продажа пива в неограниченном количестве. (Пива в то лето в Дивногорске — завались.)

Возьмешь пяток бутылок, шагнул два шага в сторону — и уже тайга. Ложись на зеленую траву, в густую тень высоких елей, и потягивай себе пивцо. А общежитие, которое стоит всего в двух шагах от тебя, все из тех же самых елей сделано, которые на тебя тень бросают, — вон из одного бревна на втором этаже даже ветка с зелеными иголками растет, кто-то из строителей, видно, нарочно оставил. И весь домишко новенький, двухэтажненький, эдак озорно-озорно смолистым ароматом попахивает. (Смолистый запах — вообще главный запах в то лето в Дивногорске.)

И вот в этом прекрасном смолистом городе, в этом веселом и молодом городе, построенном на скалах среди елей, центральная площадь которого похожа на пионерский лагерь, — в этом замечательном городе я получаю удар в сердце.

В то лето, о котором я рассказываю, в этом городе живет человек, учеником которого я хочу стать. Долгими часами я готовлюсь к решительному разговору с ним, повторяя и про себя и вслух все те причины, которые заставляют меня проситься к нему в ученики. Я считаю, что имею моральное право на такой разговор с ним (в этом городе он снимает фильм по моей книге).

В конце концов, он сам «заразил» меня кинематографом. О знакомстве с этим человеком когда-то я мог только мечтать… И вдруг он сам находит меня и говорит, что хочет сделать фильм по моей книге. А перед этим он выпустил картину, которая буквально потрясла весь мир. Которая получила первую премию на международном кинофестивале. О которой взахлеб писали газеты и журналы всего мира. (Советское, мол, кино запустило на орбиту мировой кинематографии свой выдающийся «спутник».)

Все это действительно было похоже на сказку. Наши долгие разговоры с ним в Москве, в его кабинете. Наши хождения на просмотры всех новых фильмов. Наши сидения чуть ли не во всех московских ресторанах… А главное то, что он — всеми признанный режиссер, народный артист, лауреат, депутат и т. д. — целых два месяца ни на шаг не отходил от меня, обыкновенного двадцатисемилетнего журналиста, интересовался моим мнением по каждому пустяку, расспросил меня о всей моей жизни, о всех моих поездках по стране (особенно Якутией интересовался).

Ну и сам, конечно, в долгу не оставался. Рассказывал мне и о своей жизни, и о том, как он постепенно понимал, что такое кино в жизни современного человека, секреты нескольких сцен из своего последнего фильма мне открыл, о котором вся мировая пресса взахлеб писала. Показал мне все последние фильмы Чаплина (он, режиссер, и я — только всего и было народу в просмотровом зале). И вообще все эти два месяца, со дня нашего знакомства, мы с ним душа в душу жили. Он дня не начинал, чтобы не пригласить меня к себе по телефону завтракать.

И что-то такое задел он во мне, тронул какую-то особую струну. Вдруг я решил бросать к чертям собачьим и журналистику свою, и литературу. Потому что кино действительно «заражает», захватывает человека, как говорится, со всеми потрохами. Особенно если такой мастер, как он, в тайны своего ремесла вводит. (Человек он действительно был исключительной творческой одаренности и привлекательности, люди к нему так и липли, а я до него вообще ничего похожего среди своих знакомых по таланту и обаянию не встречал, и если бы его профессией, скажем, было самогоноварение, то мне, может быть, и самогонщиком бы стать захотелось.)

Одним словом, быстро-быстро закончил я все свои дела с журналистикой и литературой, прихожу к нему и говорю: так, мол, и так, хочу стать кинорежиссером. Со всеми своими прежними делами покончил, берите к себе в ученики.

Он тогда очень пристально и внимательно посмотрел на меня, улыбнулся и сказал, что сначала нужно отснять этот фильм, в котором я выступаю не как ученик, а на равных правах с ним — как автор литературной первоосновы… А вот потом, когда отснимем этот фильм, можно будет вернуться и к разговору об ученичестве.

После долгого выбора натуры отправилась наконец наша киногруппа в экспедицию на Красноярскую ГЭС. Дни идут, камера накручивает метры, меня, как говорится, к участию в творческом процессе почему-то не привлекают, слоняюсь я по Дивногорску, собираю грибы, регулярно пью пиво на центральной площади в неограниченном количестве…

А руки-то чешутся. Тем более что и привычным своим делом (журналистика и литература) я не занимаюсь.

А между тем фильм постепенно начинает сворачивать совсем не в ту сторону, о которой мы с ним в Москве два месяца подряд говорили. И абсолютно ясно, что крен этот картине совершенно сознательно, своею собственной рукой дает он сам, режиссер.

Одним словом, я собираюсь с духом и назначаю сам для себя день решительного разговора с режиссером. Не дожидаясь окончания съемки фильма, в котором я как автор литературной первоосновы принимаю якобы участие на равных с ним правах.

И вот он происходит — этот решительный разговор в Дивногорске, около плотины будущей Красноярской ГЭС.

Он слушает меня очень внимательно, сидя на свежеспиленном пеньке, опустив голову. Изредка он бросает на меня свои характерные, пристальные взгляды, потом смотрит на небо и снова опускает голову.

Я говорю долго, сбивчиво, непоследовательно. Основные мои доводы, в силу которых он должен зачислить меня в киногруппу своим ассистентом, сводятся к следующему: встреча с ним перевернула всю мою жизнь; я понял, что до этого жил неправильно, выбрав себе профессию, не соответствующую моим истинным наклонностям и возможностям; серьезность своего намерения целиком перейти в кино я доказал тем, что полностью порвал со всеми своими прежними делами; главная же причина, по которой я прошу его взять меня к себе в ученики, заключается в том, что такой замечательный мастер кино, такой выдающийся художник, каким он является, обязательно должен иметь учеников, а я их пока около него не вижу; между тем именно я смог бы стать, как мне кажется, продолжателем его принципов в искусстве, так как, несмотря на разницу в возрасте, у нас есть несомненная общность в мироощущении — ведь недаром же он (признанный, заслуженный, увенчанный и т. д.) взялся снимать фильм по моей первой книге.

Он долго молчит после заключительного аккорда моей путанной речи. Потом встает с пенька и, не глядя на меня, говорит:

— Вам нужно уехать отсюда.

Ошеломленный, я не верю своим ушам. Уж не ослышался ли я?

— Почему? — выдавливаю я наконец из себя.

— На это есть две причины, — говорит он. — Во-первых, мне не нужны ученики…

— Как не нужны? — не понимаю я.

— У меня нет времени для учеников, — говорит он. — Я слишком долго делал в кинематографе то, что не соответствовало моим взглядам и убеждениям. Теперь, когда наконец я могу делать фильмы так, как я этого хочу, мне надо торопиться. Я уже не молод. Мне нужно успеть сказать людям то, что я накопил за эти долгие годы разлада со своим умом и сердцем. Мне нужно воплотить свой жизненный опыт в мои картины…

— А вторая, — угрюмо спрашиваю я, — какая вторая причина, по которой я должен уехать отсюда?

— Вторая причина состоит в том, что вы мешаете работать актрисе, которая снимается в моем фильме.

— Как это мешаю? — недоумеваю я, — В каком смысле?

— В таком смысле, в каком молодой мужчина может занимать мысли молодой женщины! — резко отвечает он мне, и в его голосе я улавливаю злобные нотки. — Она слишком много думает о вас лично, вместо того чтобы думать о написанной вами книге!