Мальчишку жалко, подумал Курганов. Нельзя предавать парня. Он ведь ждет сказку. Вторую половину. Сказку…
Курганов посмотрел на жену, и она, будто уловив его неопределенное состояние, сделала шаг вперед, прижала руки к груди, спросила дрогнувшим голосом:
— Ты останешься, Олег?
Курганов рванул изо рта сигарету. Гнев плеснул через край души. Сердце снова вернулось в кулак. Лицо искривилось гримасой. Спросил, задыхаясь от злобы и ненависти:
— А где этот?..
Она не дала договорить, перебила, заговорила торопливо, почти лихорадочно, истерично:
— Его давно здесь нет! Нет и никогда больше не будет! Никогда!..
Курганов молчал.
— Я не для себя прошу, Олег! Для ребенка… Моя бабья жизнь кончилась. Я знаю. Я всем показала, что ничего не понимаю в жизни. Я совершила подлость! И должна платить за нее. И заплачу! Вот увидишь! Но ребенок!.. Он же ни в чем не виноват. Он каждое утро просыпается и спрашивает: а где папа? Папа прилетел из Сибири? А я ему вру: папа прилетел из Сибири и улетел на север… А он опустит глаза, помолчит, а потом посмотрит на меня и говорит: и не зашел к нам?.. А у самого в глазах слезы… У меня сердце обрывается, Олег… Я не могу ему больше в глаза смотреть… Мне жить не хочется…
Курганов молчал. Перед ним расстилалось прямое серое поле. Кто-то шел через поле по узкой, еле приметной тропинке. («Жизнь прожить…» — вспомнилось Курганову.)
— Ты останешься, Олег?
На дальнем краю поля за кладбищенской оградой высились густые кроны деревьев, и над ними — колокольня и звонница.
— Ты останешься, Олег?
— Останусь…
Ударил колокол. Отозвалась звонница. Стая птиц с криком поднялась над кладбищем.
И все восстановилось. Семья Курганова, покрытая шрамами первых испытаний, вступила в свою новую фазу.
Курганов перевез обратно вещи, остававшиеся в комнате, которую он снимал в доме работников эстрады (на этот адрес пришел чемодан из Сочи, и это оказалось очень кстати — Курганов погрузил сразу все барахло в такси и обернулся за один раз).
Была рассказана до конца сказка о добром и злом волшебнике (каждый из них побывал в отпуске и каждый замещал по работе один другого, но с непривычки они все перепутали, так что к концу отпускного сезона соотношение добра и зла в волшебном лесу оказалось очень запутанным).
Курганов вернулся на работу в газету (он превысил на несколько дней свой творческий отпуск, и это опоздание было учтено отделом кадров и бухгалтерией — из первой же зарплаты у Курганова эти несколько дней вычли).
Был сделан звонок на «Мосфильм», и Бэллочка, ассистентша благодетеля, обычным голосом (будто ничего и не произошло) сообщила, что все идет хорошо, работа над сценарием завершается, и попросила две-три недели никуда из Москвы не отлучаться. (Позже Курганов узнал, что опытный сценарист Аркадий Леонидович действительно представил свой вариант сценария, который действительно ни в какие ворота не лез, но были в этом варианте какие-то чисто кинематографические штучки-дрючки, которые очень понравились благодетелю, и он отдал оба варианта — первый, кургановский, и второй, Леонида Аркадьевича, — третьему человеку, театральному драматургу, с тем чтобы тот свел оба варианта вместе и чтобы таким образом появился бы на свет божий третий вариант сценария, который, как рассчитывал благодетель, удовлетворит его окончательно, и он сможет наконец приступить к съемкам картины по кургановской повести, — от этого замысла, к удивлению Курганова, несмотря ни на какие повороты событий со сценарием, благодетель не собирался отказываться ни под каким видом.)
В это время в местах, где недавно побывал Курганов, в Ливане и Сирии, начались события, приковавшие к себе внимание всего мира. Шестой американский флот высадил морской десант в Бейруте. «Зеленые береты» заняли международный аэропорт Хальде (тот самый Хальде, где на стоянке такси бродил когда-то между машинами ослик и нюхал прикрепленные снаружи счетчики, а усатые таксисты в красных фесках сердито сигналили, стараясь отогнать ослика от машин). Связь между ливанской столицей и внешним миром прервалась. Начался кризис правительства. Загремели выстрелы на авеню Жоржа Пико. Газеты писали о столкновении полиции и демонстрантов на Французской набережной. Американский морской пехотинец был убит на улице мадам Кюри. Немедленно были взяты заложники из мусульманских кварталов. Бульвар Баста покрылся баррикадами. Линейные корабли Шестого флота взяли Бейрут под прицел своих двадцатидюймовых орудий. Газеты всего мира писали о том, что интересы Америки на Ближнем Востоке пришли в резкое противоречие с новой политикой Ливана. Под угрозой оказалась нефть. Правительства ближневосточных стран, равняясь на Ливан, заговорили о том, что пора положить конец господству иностранных нефтяных компаний на их землях. Молодая арабская буржуазия требовала увеличить свою долю в доходах от нефти.
Призрак национализации встал над нефтяными месторождениями и нефтепроводами. И орудия Шестого флота — самый точный барометр американских интересов на Ближнем Востоке, — заскользив по средиземноморскому горизонту, остановились на правительственных кварталах Бейрута — главном источнике всей смуты и беспокойства. Морская пехота «коммандос» и подразделения «зеленых беретов» хлынули с линкоров на улицы Бейрута. Местные лидеры призвали население к отпору. На лидеров начались покушения. Похороны редактора прогрессивного мусульманского журнала превратились в манифестацию. Морская пехота разогнала похороны. По мусульманским кварталам пролетел призыв к газавату — священной войне. В Бейруте ввели комендантский час. Непрерывно заседал парламент. На севере страны начали формироваться партизанские отряды. Мир замер в ожидании разрешения ливанского кризиса.
В те дни Олег Курганов был единственным журналистом в Москве, сравнительно недавно вернувшимся из Ливана. Радио, телевидение, редакции газет, журналов, еженедельников — все, кто нуждался в оперативной международной информации и публицистике о событиях на Ближнем Востоке, — все кинулись к Курганову с просьбами, требованиями, предложениями написать, выступить, прокомментировать, поделиться впечатлениями, сделать обзор новостей, высказать прогнозы на ближайшее будущее.
И Курганов, почувствовав приближение знакомой и в общем-то любимой им журналистской горячки, забросил все остальные дела, отодвинул на задний план личные неурядицы и со всей страстью уже забытого в творческом отпуске газетного азарта (как когда-то, во времена алмазной «лихорадки») включился в освещение ливанского кризиса, в поднятый мировой прессой ближневосточный бум.
Он писал статьи, очерки, заметки, зарисовки, комментировал сообщения ТАСС и других телеграфных агентств (Гавас, Рейтер, Ассошиэйтед Пресс, Синьхуа), делал обзоры новостей и подписи к фотографиям с мест событий, высказывал прогнозы на будущее. Он чуть ли не каждый день (а то и два раза в день) выступал по радио и телевидению, делясь своими впечатлениями о Бейруте, Триполи, Библосе, Сайде и других ливанских городах, где ему довелось побывать, рассказывал о бейрутских улицах, бульварах, минаретах, банках, о развалинах удивительного древнего эллинского храма в Баальбеке с его шестиколонной колоннадой, которая была в два раза выше и намного старше знаменитого афинского Парфенона и которая стояла на земле вот уже несколько тысячелетий, а теперь могла быть разрушена из-за начавшихся в Ливане военных событий.
Он рассказывал о библейских городах, лежащих по побережыо Средиземного моря (панорамы плоских крыш, ступенями спускающихся с холмов, зелень маслиновых деревьев между белыми стенами домов), и о самом Библосе — наидревнейшем человеческом поселении на Востоке (в его акрополе были найдены даже следы неолита), — и все это тоже могли уничтожить начавшиеся на ливанской земле военные действия.
Он рассказывал о Ливане, и ему вспоминалось пустынное шоссе вдоль побережья Средиземного моря, у самой воды, вдоль которого одиноко катил их автобус, а в открытые окна иногда даже залетали соленые брызги волн…
Он рассказывал об одном из самых уникальных мест земного шара — маленьком горном поселке Кедры, затерявшемся в горах Антиливанского хребта, около которого росла роща самых старых из известных человечеству на земле деревьев (некоторым великанам насчитывалось по шесть-семь тысяч лет, и от названия этого поселка, собственно говоря, и произошло слово «кедр»), а главной особенностью ливанского кедра было то, что он рос не в высоту, а в ширину (чтобы не надламываться под тяжестью веков), и поэтому центральный, самый старый его ствол состоял как бы из нескольких более молодых стволов, и от этого каждое дерево было похоже на семейство деревьев (на семью стволов), и, наверное, именно этим (крепостью семейных уз) и объяснялась мощь, выносливость и долголетие ливанского кедра. (А вообще-то ливанский кедр был похож на огромный ископаемый древесный папоротник, — каковым он с точки зрения науки и был, — сохранившийся за десятки миллионов лет своего существования на земле только в одном месте земного шара, в Ливане, в поселке Кедры, который и привлекал к себе людей со всего света этой своей уникальной, единственной во всем мире папоротниково-кедровой рощей, — даже иранский шах Реза Пехлеви приезжал в Кедры кататься на лыжах.) И вот эту уникальную, одну-единственную на весь земной шар кедровую рощу тоже могла спалить война — она просто могла сгореть после какой-нибудь артиллерийской подготовки.
Курганов рассказывал радиослушателям и телезрителям о ливанских кедрах и видел самого себя, стоящего под кедрами, под их огромными, длинными, растущими почти параллельно земле на высоте десяти — пятнадцати метров ветками. Он видел себя, стоящего под древними, папоротниковидными кедрами, и потом сразу в другом месте кедрового поселка — на фоне глухой каменной стены (будто его привели на расстрел и поставили к стенке), сложенной из грубых, неотесанных кусков гранита (это была стена фешенебельного ресторана — шале, в котором они обедали всей группой в день приезда в Кедры, и во время этого обеда работник «Интуриста» и его жена уже сидели вместе, рядом друг с другом).