Курганов видел себя, стоящего под кедрами с неестественно сосредоточенным, тревожно напряженным лицом, на котором вместо привычного выражения готовой к взрыву и уверенной в себе энергии блуждало хмурое облако какой-то неопределенной, но близкой опасности, — а сзади, на спускающейся вниз горной дороге, метрах в двадцати-тридцати, маячила расплывчатая женская фигура (то ли это была его собственная, кургановская, жена, то ли испанская графиня, узкоглазая и надменная красавица в сверхмодном лыжном костюме, как говорили, на гагачьем пуху, — все могло быть).

Курганов видел себя, стоящего под кедрами, и одновременно сразу в другом месте — на улицах Дамаска около отеля «Омейяд», и в Халебе — возле стены Халебской цитадели, и в Бейруте на каменистом морском обрыве около отеля «Сент-Жорж», и на площади Пушек — на фоне огромных рекламных бутылок кока-колы, и в Париже — в пустынном зимнем утреннем саду Тюильри на фоне голых деревьев (усталого после бессонной ночи, проведенной на ногах, высокого, широкоплечего, но подавленного и грустного), и около Лувра — тоже на фоне голых деревьев, и на набережной Анатоля Франса — тоже на фоне голых деревьев, и на пустынных неровных улочках холма Монмартр (на улочках старого, ренуаровского Монмартра), на которых он, Курганов, никогда не бывал, но которые хорошо знал по картинам великого Утрилло (великого пьяницы Утрилло, прозванного Утрилло-Литрилло, лучшего друга молодого Модильяни, беспощадного обличителя парижского мещанина, — есть, оказывается, и такая разновидность мещанина — парижский мещанин).

Вот они всплывают из памяти, картины великого и безумного Мориса Утрилло… Улица Древе — и нет ни одного человека на улице Древе… Улица Абесс — и нет ни одного человека на улице Абесс… Улица Сен-Рустик — нет людей на улице Сен-Ру-стик, — Мулен-де-ла-Галетт — нет людей в Мулен-де-ла-Галетт… Церковь Обонн — нет людей… Набережная Турнель — нет людей… Сад Монманьи — нет людей…

Храм Сен-Северин — нет людей!

Храм Сакре-Кер — нет людей!

Бал-ресторан «Саннуа» — нет людей!

Мельницы на Монмартре — нет людей, заводы на Монмартре — нет людей, зима на Монмартре — нет людей, весна на Монмартре — нет людей… Нет! Нет! Нет!.. Нет людей в утрилловском Париже! Нет места мещанину на холстах безумного Мориса! Нет места мещанину в сознании гения!..

…Курганов рассказывал радиослушателям и телезрителям о Ливане, анализировал мировое общественное мнение о событиях на Ближнем Востоке, комментировал отношение к ливанскому кризису крупнейших европейских и американских государств, а перед глазами у него стояли грустные его ливанские дни — встреча Нового года в посольстве, одинокие блуждания по бейрутским улицам, пустынный морской берег в Библосе, развалины древнего храма в Баальбеке, площадь Пушек, «Режант-отель», Французская набережная и полуопущенные ресницы фиолетовых пальм в розовых лучах уходящего за море солнца.

И может быть, оттого, что во время всех этих официальных выступлений его ни на минуту не оставляли личные настроения и невеселые воспоминания, Курганов неожиданно даже для самого себя стал наполнять свои рассказы о Ливане какими-то очень живыми деталями и грустными интонациями, и это сразу же было отмечено многочисленными радиослушателями и телезрителями, и в радиокомитет и на Центральное телевидение стали поступать письма с просьбами повторить выступления Курганова о событиях на Ближнем Востоке (особенно много откликов было на рассказ о гибели парохода «Шампильон», некоторые зрители и слушатели писали, что их эта история потрясла до слез), а друзья-журналисты, которых у Курганова было огромное количество во всех московских редакциях, просто звонили домой и поздравляли с неожиданным для многих успехом именно в международной тематике, так что на некоторое время Курганов в связи со всем этим стал даже чем-то вроде модной телезвезды. (Друзья-журналисты, обсуждая кургановский успех, только диву давались — как это сумел Олег предвидеть ливанский кризис и накануне ливано-американского конфликта смотаться на Ближний Восток?)

Да, восторгам в адрес журналистского чутья Курганова и ориентации в международной обстановке не было предела. Все вокруг ахали и охали по поводу необычной кургановской интуиции и нюха на острые политические события.

В те дни репутация Курганова как оперативного и сверхпроницательного журналиста (а также талантливого телевизионного комментатора) возросла необыкновенно. Союз журналистов присудил ему премию за серию передач и выступлений о Ближнем Востоке. Его узнавали в редакциях журналов и газет, поздравляли, пожимали руку. (Даже благодетель удосужился позвонить по телефону и сказал лукаво-ехидным голосом: «Э-э, батенька мой, а вы, оказывается, не только спортсмен и бесстрашный путешественник, но и политик!» — «Но не сценарист», — отшутился Курганов. «Ничего, ничего, — неожиданно добродушно сказал благодетель, — скоро все придет в норму. Готовьтесь к обсуждению окончательного варианта сценария».)

У себя в газете с первого же дня ливанских событий Курганов ввел рубрику «Восток в огне» и каждый день печатал под ней короткие, но очень энергичные и эмоциональные публицистические заметки. Главный редактор, который в связи с обострением международной обстановки прервал свою подготовку к будущей посольской деятельности и вернулся в Москву, на следующий же после приезда день вызвал Курганова к себе.

— Я прочитал все, что ты написал о Ливане. Ну и чутье у тебя! Неужели ты действительно предвидел этот ливано-американский конфликт?

— Да какое там чутье! — махнул рукой Курганов.

— Ладно, ладно, не прибедняйся. Кстати, как с кино дела?

— Пока никак.

— Тогда есть вот какая идея… Тебе надо сделать книгу о Ливане. Но не такую, как вся эта ежедневная, скороспелая и торопливая писанина прямо в номер, на линотип, а настоящую, глубокую… Как то, что ты написал об алмазах, понял меня?

— Что значит настоящую, глубокую?

— Ты только не обижайся на меня… Ты прекрасно понимаешь, о чем я говорю. Газета есть газета. В газете главное — это информационный удар. А книга есть книга. Особенно хорошая книга. Та, которая должна остаться… И в такой хорошей книге, которая должна остаться, главное — это глубина. А глубина — это правда… Вот что значит настоящая книга, которую ты напишешь о Ливане.

— Кто ее будет издавать?

— Издательство найдем. Я, брат, теперь на международные дела по-другому смотрю, с одной ступеньки повыше… Сейчас в международных отношениях начинается новая полоса. Старая вражда и нападки друг на друга всем надоели. Надо искать новые пути… И я тебе прямо скажу, безо всякой лести: попал ты в точку! Прямо в яблочко со своим Ливаном угодил!.. Именно так надо сейчас писать на международные темы — изнутри, по-человечески, по-новому. Руби от сердца, от своего личного впечатления, и никогда не ошибешься. И читать тебя будут всегда нарасхват!.. Главное, чтобы читатель тебе поверил. А когда поверит, тогда можно начинать с ним уже разговор и о большой политике… Кстати, кто издавал твою первую книгу?

Курганов назвал издательство.

— Ну вот и прекрасно! Они и вторую издадут.

— У них совсем другой профиль, — возразил Курганов, — они зарубежной тематикой не занимаются.

— Профиль у всех издательств должен быть один — государственный интерес. А ты можешь сейчас написать такую книгу, которая средствами художественной литературы подтверждала бы нашу государственную позицию в ливано-американском конфликте… Мне тут рассказывали кое-какие товарищи о твоих выступлениях по телевидению. Умен, говорят, парень-то из твоей газеты, талантлив, обаятелен. Думаешь, не приятно мне такие слова о своих сотрудниках слышать? Мед на сердце!

Курганов молчал.

— А ты чего это все время молчишь? — прищурился главный, — Может, ты и никакой книги о Ливане писать не хочешь? Может, я напрасно тебя уговариваю?

— Да нет, хочу, — улыбнулся Курганов, — но только боюсь, что не получится. Не то у меня сейчас настроение…

— Что значит не то? Что это за качели какие-то, то не то… Ты кто — мужчина или пугливая комсомолка?

— Я не об этом…

— А я об этом!

— Для той книги, о которой вы говорите, тыл должен быть в полном порядке.

— А у тебя?

— Да как сказать…

— С женой, что ли, разошелся?

— Пока нет…

— Ну, вот пока и не надо… Слушай меня внимательно: через месяц рукопись — вот об это место, на мой стол положишь. А еще через месяц выйдет книга. Я сам за ее изданием буду следить. Молнией выпустим!

Исполнилось, кажется, все, о чем совсем еще недавно думалось и мечталось Олегу Курганову. Он выполнил поставленные перед собой задачи, достиг, кажется, даже больше, чем намечал. Задуманное когда-то в порыве честолюбия, в ощущении переизбытка молодых сил, в соединении с оживлением общего настроения вокруг, — все это, замысленное полтора года назад, после выхода книги о Якутии и перед поездкой в Ливан и Сирию, теперь было осуществлено. Вопрос о назначении на работу за границу — собственным корреспондентом в одну из крупных капиталистических стран — должен был решиться в самое ближайшее время.

Курганову необычайно «повезло». Без неожиданного и резкого обострения международной обстановки на Ближнем Востоке, без «помощи» Шестого американского флота, взявшего на прицел Бейрут, без вмешательства мировой прессы, взвинтившей ливанский кризис, накалившей ближневосточную проблему до предела, — без всего этого, конечно, не возник бы во всем мире такой пристальный интерес к Ливану вообще и к Бейруту в частности.

«Но и сам я вроде бы не оплошал, — думал Курганов, размышляя надо всем происшедшим. — И главное, безусловно, было в том, что я с самого начала своих выступлений о Ливане взял правильный тон. Без официоза, без протокола, без набивших оскомину общих, дежурных обличений загнивающего капитализма и империализма. Я просто рассказывал о том, что сам видел там и чувствовал. Я просто выразил словами все те ощущения и настроения, которые возникают у человека, впервые попадающего в необычный для него капиталистический мир, который может и сбить с толку, и ошеломить, и напугать, и восхитить. Я правильно сделал, что начал свои выступления с рассказа о гибели «Шампильона». История гибели полутора тысяч человек в трехстах метрах от родного берега, на глазах у своих родственников, на глазах детей, жен, матерей, братьев, мужей, отцов, — эта история, конечно, на многих произвела впечатление, а некоторых (как они писали в своих письмах) даже потрясла…»