Тетя Ди закрывает за собой входную дверь. Спустя несколько мгновений мать Кита закрывает свою. Занавес опять опустился.

«Семнадцать ноль-ноль. Снова входит».

На следующий день я опять сижу на посту, на коленях – раскрытый журнал. Держа наготове двуцветный карандаш, я мучительно припоминаю, куда же это мать Кита вошла в семнадцать ноль-ноль, но тут внимание мое привлекает какое-то движение в саду у Хейуардов.

В который раз повторяется та же сцена: мать Кита выходит из калитки, на руке у нее корзина. Опять идет к тете Ди шептаться про ихние секреты… А вот и нет: она проходит мимо дома тети Ди… Не то чтобы я хоть на минуту поверил дурацким россказням Барбары Беррилл, и все же…

Мать Кита вот-вот дойдет до угла, и я понимаю: сейчас у меня другого выхода нет, я обязан пойти за ней. По тоннелю. Один.

Не представляя, откуда мне набраться на это храбрости, я тем не менее уже поспешно ползу из-под кустов на улицу, бегу к углу, сворачиваю к тоннелю…

А она опять испарилась. Извилистая тропа, что сквозь наступающую с обочин поросль ведет к тоннелю, абсолютно пуста; так же пуста была уходящая влево улица всякий раз, когда мать Кита исчезала из виду. Знакомый холодок бежит у меня по телу.

Внезапно за спиной раздается негромкий шорох и чавканье влажной земли под ногами. Я оборачиваюсь, как ужаленный. Вон она, почти на углу, сбрасывает со старой газеты объедки в бак для свиней и внимательно смотрит на меня. Выпускает из рук крышку, и бак с лязгом захлопывается.

– Здравствуй, Стивен, – говорит она и улыбается. – Кита разыскиваешь?

Ага, она слева. А есть еще и правая сторона. Плюс баки для свиней. Ну, все ясно.

Ничего не соображая, я отрицательно мотаю головой.

– Но ты ведь явно кого-то ищешь.

– Нет.

– Случайно не меня ли, а, Стивен?

– Нет, что вы.

Остается спасаться бегством; чтобы скрыть смущение, я снова поспешно лезу в кусты. Она поворачивает назад к дому и, проходя мимо моего укрытия, смотрит в мою сторону. Непонятно, откуда она знает, что я сижу тут и наблюдаю за ней, ведь о нашем тайнике вроде бы никому не известно; однако же знает. Спустя десять минут она вновь выходит из своей калитки на улицу, но на этот раз у меня точно не хватит духу следовать за ней.

Теперь у нее в руках не корзина, а тарелка. И направляется она не к дому тети Ди и не на угол. Она переходит дорогу… и устремляется прямо ко мне. Я замираю в неподвижности, а она, вглядываясь в густую зелень, тихо шепчет:

– Стивен, можно к тебе?

Я не в силах выдавить из себя ни слова. В какие только места мы не отправляли ее силой своего воображения! Какие только невероятные, нам самим не очень ясные обстоятельства мы для нее не выдумывали! Но чтобы она явилась сюда?! Такое нам в голову не приходило.

Страшно сконфуженный, я сижу не поднимая глаз, пока она пробирается под кустами по нашему лазу. Я догадываюсь, что в эту минуту она представляет собой довольно несуразное зрелище: одна рука занята тарелкой, и, чтобы не запачкать коленей, приходится вес всего тела переносить на другую руку; из-за этого невозможно пригнуться пониже, и ветки то и дело цепляются за кофту на спине. Старательно расчистив пятачок земли от листьев и насекомых, мать Кита усаживается передо мной, скрестив ноги, прямо в пыль.

Я пребываю в полном замешательстве. Даже в самой обычной обстановке никогда не знаешь, как себя вести наедине с чужой матерью. А если вы, словно два карапуза, сидите на голой земле буквально нос к носу, потому что места нет и для вдвое меньшего человека, – как тут быть?

И вдобавок гнетет сознание, что она – не просто чья-то мать, а немецкая шпионка, предательница родины.

Куда, во-первых, девать глаза? Смотреть-то ведь не на что, кроме как на нее. Но не станешь же глазеть на ее лицо? Или на ее скрещенные ноги, аккуратно прикрытые темно-синей летней юбкой, – на них почему-то смотреть стыдно. А больше не на что, кроме той части тела посредине, которая, как мне известно уже с год, не меньше, называется «перси»; но думать про эту часть тела так же немыслимо, как про вонючий «баз».

Она опускает тарелку на землю между нами. На расписанном розами фарфоре лежат два шоколадных печеньица.

– Я подумала, ты захочешь чем-нибудь подкрепиться, – говорит она. – Кит, боюсь, сегодня занят, ему надо помочь отцу в мастерской, поэтому вечерок тебе придется поиграть без него.

Я беру одно печенье и принимаюсь его грызть; наконец есть на что смотреть и чем занять руки, с облегчением думаю я. Наступает молчание. Неужели же она пришла сюда и села передо мной на пыльную землю только для того, чтобы мне это сообщить?

Мать Кита тем временем осматривает наше убежище – словно вежливая гостья, навещающая знакомых.

– Молодцы, ребятки, поставили табличку, – говорит она, указывая на плитку с надписью, преграждающую вход в наше укрытие. – «Баз»!

Как только неприличное слово слетает с ее губ, я со стыдом чувствую, что лицо мое вновь приобретает тот малопривлекательный вид, над которым насмешничала Барбара. Наверное, миссис Хейуард не знает, что значит «баз», думаю я, стараясь не смотреть на ее перси.

– Летом он пахнет очень неприятно, – замечает она. Выходит, она его все-таки знает. – Зато под ним можно устроить замечательное укрытие!

Она поднимает с земли журнал. Я вспоминаю, что там есть полный список дат с иксами и восклицательными знаками, и коченею от ужаса. Кусок взятого из вежливости шоколадного печенья застревает у меня в глотке.

Но мать Кита уже разглядывает надпись на обложке: «ЖУРНАЛ НАБЛЮДЕНИЙ. САВИРШЕНО СИКРЕТНО».

– Ох, уморили! – со смехом говорит она. – Это ведь творчество Кита, верно?

Чтобы избавить друга от позора, я готов солгать: «Нет, мое», но ни единый звук не пробивается сквозь застрявшее в горле печенье. Мне хочется вырвать у нее журнал, пока она его снова не открыла, да руки не слушаются.

Она оглядывается на табличку у входа в укрытие, и ее опять разбирает смех:

– А, поняла! База! Бесподобно!

Она опускает журнал на землю на место.

– Наверное, лучше уж и не заглядывать в журнал, раз там такие страшные тайны.

Я наконец глотаю непрожеванное печенье. Она смотрит сквозь листву наружу и негромко бормочет:

– А ведь замечательное местечко для наблюдений. Вся улица как на ладони. Так вот, значит, чем вы тут занимаетесь. Ведете за всеми нами слежку, а результаты заносите в журнал, верно?

Я по-прежнему не отзываюсь. Такое чувство, будто простейшие слова, вроде «да» и «нет», сталкиваясь у меня на языке, взаимно нейтрализуют друг друга.

– По-моему, у Кита где-то есть бинокль для наблюдений за птицами. Он вам здесь очень бы пригодился.

Да/Нет. Уже пользуемся биноклем/Бинокль нам тут ни к чему.

– И что же вы углядели? Что-нибудь страшно подозрительное?

Неожиданно для меня самого моя голова отрицательно качнулась. Возможно, я начинаю очухиваться после первого потрясения. Наступает тишина. Я по-прежнему стараюсь не смотреть на ее перси, но макушкой поникшей головы ощущаю, что она ласково улыбается, и вдруг лицо ее становится серьезным. Стало быть, это еще не все.

– Ладно, будем надеяться, Канадская конная полиция в конце концов схватит преступника, и все кончится хорошо. Я вовсе не хочу портить вам игру. Но вы, друзья, все же не забывайте, что даже самая лучшая игра на свете может порой завести далеко. Будет очень стыдно, если вы ненароком обидите кого-нибудь из соседей. Мне кажется, было бы немножко, самую чуточку неучтиво вести настоящую слежку за взрослыми.

Ну, ясно, заметила-таки нас. В таком случае, почему она выговаривает мне, а не Киту? Известно же, что за провинности, совершенные детьми, родители отчитывают своего, а не чужого ребенка. Почему она специально явилась сюда и высказывает все только мне?

– Как хорошо, что Кит нашел себе настоящего друга, ведь человеку, у которого нет ни братьев, ни сестер, бывает порой одиноко, а Кит с трудом заводит друзей. Я знаю, фантазия у вас обоих буйная; и когда вы играете вместе, с вами, естественно, случаются интереснейшие приключения. Но Кит, как ты наверняка сам убедился, легко поддается чужому влиянию.