— Почему?! — вскрикнул я.

— Ну, а кто ещё? — не понял он.

— Почему, говорю, вы сочли возможным предложить мне такое?!

Теперь уже не-Кливленд передал взглядом вопрос Кливленду, но тот не ответил. Ответа, впрочем, я и не ждал. Он был мне ясен: Овербая ввела в заблуждение готовность, с которой я опознал Абасова, хотя с тою же готовностью я опознал бы и Кливленда для Абасова. Они стоили друг друга, ибо оба заподозрили меня в том, будто я способен быть не только гражданином, но и патриотом.

У меня возникло желание выпроводить Кливленда и предложить ему в дорогу два близко расположенных друг к другу адреса. Из чувства меры я назвал лишь один. Менее зловонный. Я потребовал у него вернуться туда, откуда он объявился. Не в географическом смысле, не в Вашингтон, а в биологическом. В утробу. И я потребовал того не в этих словах, а без художеств.

С Овербаем мы больше не встречались, хотя в утробу он так и не возвратился. Даже в Вашингтон уехал не сразу: наутро мне позвонил доктор и справился — правда ли, что Бретская библия существует в двух экземплярах. А через неделю моя жена приметила Кливленда в бесцветном «Олдсмобиле» напротив кирпичного особняка Элигуловой.

В особняк этот я так и не сходил. Из страха, что мне, увы, не чуждо ничто человеческое. Если бы вдруг Натела послала меня туда же, куда я предложил вернуться Кливленду, я бы вполне мог рассерчать и, вообразив, будто поддался приступу патриотизма, лишить её дневника.

И в этом случае я бы стал скоро горько раскаиваться, поскольку через две недели после того, как я не сходил к Нателе, и через три дня после того, как прислуживавшая ей одесситка Рая с изумлением рассказала петхаинцам, что кто-то, оказывается, выкрал у хозяйки не деньги или драгоценности, а дневник, — та же самая Рая, вся в слезах, прибежала в синагогу с дурною вестью: Натела не отпирает ей дверь и не откликается.

Смерть Элигуловой вызвала среди петхаинцев глубокое замешательство. Одни были удручены, другие испытывали тревогу, третьи жалость, четвертые угрызения совести.

На последней панихиде, во дворе синагоги, женщины, постоянно злословившие об усопшей, стыдливо теперь всхлипывали и, несмотря на её изношенный вид, наперебой утверждали, что даже в гробу, с почерневшим шрамом на губе, Натела смотрится величественно. Как библейская Юдифь. Одна только раввинша осмелилась предположить, будто при должном уходе за собой любая петхаинская гусыня способна выглядеть в гробу привлекательно. Её зашикали, а сам Залман произнёс неожиданно добрые и тёплые слова.

К своей первой надгробной речи он готовился, видимо, тщательно. Выдерживал смысловые паузы, поднимал в нужный момент голос и выгибал брови, растягивал отдельные слоги, сбивался порою на шёпот, промокал глаза бумажными салфетками «Клинекс» и, наконец, иллюстрировал мысли плавными жестами: лепил в ладонях из воздуха абстрактные фигурки и отпускал их виснуть или витать в пространстве над изголовьем гроба, к которому его теснила набившаяся во двор толпа.

Кроме петхаинцев, всех до одного, кроме уличных зевак и жителей соседних с синагогой домов, — послушать Залмана или, быть может, проститься с Нателой, или же просто из любопытства пришли с полтора десятка незнакомых мне мужчин. Двоих из них, впрочем, я вскоре узнал: Мистера Пэнна из Торговой Палаты и самого молодого из навещавших меня не-Кливлендов. Про третьего — рядом с не-Кливлендом — сказали, что он и есть сенатор Холперн.

Ради гостей раввин говорил по-английски, и это — вместе с непривычным для него содержанием речи — делало Залмана неузнаваемым. Несмотря на знакомую всем зелёную шляпу, острый нос и каравеллу на горле, было впечатление, что раввина подменили. Даже когда с местных, американских, образов он перешёл к петхаинским. Дело заключалось не в стиле — в содержании. Если бы не эта панихида, я бы так и не догадался, что Залман способен быть совершенно иным человеком. Быть может, этого не знал бы и сам он.

Раввин начал с того, что Всевышний вмешивается в человеческую жизнь только дважды: когда порождает её и когда обрывает. Остальное время, то есть промежуток, Он предоставляет самому человеку — для веселья, музыки и танцев. Особенно в этой благословенной стране, в Америке! Время от времени, однако, возникает ложное ощущение, будто Он хитрит, нарушает уговор и встревает в наше каждодневное существование.

Время от времени Всевышний внезапно вырубает музыку в битком набитой дискотеке земного бытия — и звонкая тишина оглушает толпу, ошалевшую от бездумного кружения. Потом Он врубает ослепляющий свет — и запыхавшимся плясунам предстаёт гнусное зрелище: взмокшие от пота и искривленные в гримасах лица с нацеженными кровью глазами.

Спрашивается — каким же таким образом Всевышний отключает музыку и вмешивается в наше веселье, в не-Своё дело? А очень просто: вмешиваясь в Своё! Смерть — это Его дело, и смерть всегда останавливает музыку. Особенно когда Всевышний убивает вдруг тех, кому умирать не время.

Спрашивается — почему Он это делает? А потому что только при виде нежданных разрушений люди, наконец, и задумываются о том, что противостоит этим разрушениям — о доброте и нравственности. Этот гроб, Натела Элигулова — наша общая беда и вина. Для первой смерти в общине Всевышний выбрал её с умыслом: она жила среди нас одна, без родной души, обязанной её оплакать. Всевышний желает, чтобы её оплакало всё Землячество, ибо каждый из нас в долгу перед нею, и виноваты все.

Если бы не она, — упокой, Господи, её душу — мы с вами, петхаинцы, всё ещё сидели бы врозь по нашим комнатушкам без этой синагоги, которая держит нас вместе и собирает в единый дом перед лицом Всевышнего, в единую крохотную лодку в этом бескрайнем и опасном океане жизни.

Мы хороним сегодня человека, который помог нам удержаться на волнах вместе и которого — что бы мы ни говорили — с каждым днём нам будет недоставать всё больше. Даже если когда-нибудь мы построим тут без неё самую большую из синагог.

Спрашивается — как же так? А очень просто: люди, да простят меня небеса, бывают иногда сильнее всякой синагоги. Хотя мы мало общались с этою женщиной, она была сильнее нас и сильнее синагоги, потому что сплачивала нас вместе крепче, чем кто-либо другой или что-либо другое!

Спрашивается — чем? Чем же она нас сплачивала? Да, именно тем, какою была или какою всем нам казалась! Она была другой, непохожей, и все мы постоянно о ней думали и говорили, а поэтому она помогала нам общаться друг с другом — и либо чувствовать и мыслить одинаково, либо даже притворяться, что у нас одинаковые переживания и рассуждения. Пусть даже иногда, но тем, какою она была, другою и непохожей, Натела, друзья мои и господа мои, Натела вносила смысл и порядок в нашу жизнь, а жизнь — это опасный хаос, и все вы это знаете по себе.

Ведь что такое порядок как не хаос, в котором удаётся за что-нибудь ухватиться? Именно за Нателу все мы всё это время и держались…

Я повторяю: без Нателы у нас не было бы этой синагоги, которая сегодня впервые стала домом печали. Подумаем: без неё у нас не было бы и дома печали. И хотя, как сказано, в доме печали каждый плачет над своим собственным горем, печаль у нас нынче общая! Всевышний забирает человека не из моей семьи, не из другой петхаинской семьи, а у всех у нас вместе. Всевышний забирает человека, у которого её не было, этой семьи, у которого не было того, что есть у нас всех, — и делает Он это с тем, чтобы сказать: Я забираю Нателу у всех петхаинцев!

Спрашивается — почему Он, да славится имя Его, это делает? Я вам отвечу. В Талмуде сказано, что если кто прожил сорок дней без горя, тот уже удостоился земного рая. Мы тут жили без горя долго, Всевышний нас жаловал и не торопил. Но долгое счастье ведёт к ожесточению сердца, а это становится видно только при наступлении беды. Мы с вами были жестокими и немудрыми, и вот на чужой земле Всевышний лишает нас нашего человека для того, чтобы завтра мы стали друг к другу добрее и справедливей.