«Детка», как они прозвали надзиравшего за ними охранника, особенно ненавидевший Цихауэра за то, что тот был не только коммунист, но ещё еврей и интеллигент, собственноручно пробил в дне его ведра вторую дырку штыком.

Не желая подвергать друга двойному наказанию, Зинн нарочно замедлял своё движение между бочками, чтобы они опустошались одновременно.

Когда Детка видел, что бочки пустеют медленнее, чем ему хотелось, он заставлял Цихауэра ставить ведро на землю и проделывать какое-нибудь гимнастическое упражнение, пока вода не вытекала совсем.

Если Детка бывал в хорошем настроении, он вместо гимнастики вынуждал Цихауэра выслушивать поучения.

Пока из ведра, стоявшего на земле, вытекала вода, он, не торопясь, говорил:

— Вот видишь, детка, как нехорошо быть непослушным: рисовал бы ты себе голых баб, и не пришлось бы тебе теперь стоять передо мною. Впрочем, это далеко не худшее, что тебе предстоит, — до смерти переливать воду между этими бочками. Может случиться что-нибудь похуже… Понял? Но я тебе обещаю: если ты будешь вести себя хорошо в течение ближайшего годика, то я поручу тебе нарисовать ещё какую-нибудь картинку. Мы позовём самого тонкого знатока, чтобы он её оценил. Если она будет хороша, ты её соскоблишь и примешься за новую. А если она будет плоха… Ну, если она будет плоха, тебе не позавидует даже повешенный за ноги. Понял, детка?

Детка бросил взгляд на ведро и, если оно успевало вытечь, командовал:

— За работу, господин доброволец!

И все начиналось сызнова.

Не так давно Цихауэр сказал Зинну:

— Скоро я сойду с ума.

— Ну, ну, держись!

Зинн и сам был готов ударить ведром по голове Детку. Но он держался. Он ждал известий из-за проволоки. Он был уверен, что рано или поздно они придут. Он был убеждён, что партия не может о них забыть и сделает все для их освобождения.

— Таких, как нас, тысячи, десятки тысяч, — с недоверием говорил Цихауэр. — Ты думаешь, всех их можно освободить?

— Может быть, и не всех, но тех, кто держится крепко, можно. — И чуть менее уверенно заканчивал: — Можно попытаться освободить…

И верил он не напрасно: весть пришла. Зинну было дано знать, что в одну из ближайших ночей будет совершена попытка организовать их побег.

До этой ночи оставались сутки…

Ведра уже не казались им такими тяжёлыми, лившаяся из них на ноги ледяная вода такою холодной.

Предстоящий побег делал осмысленной даже бессмысленную работу: отвести глаза Детке, сделать вид, будто ничего не случилось.

Час за часом они черпали воду и бегом таскали её к другой бочке.

Сегодня они даже перестали считать перелитые ведра, как делали это обычно. Теперь это не имело значения. Так или иначе, им придётся сегодня чистить «пивные». Даже если, бы их бочки остались полными до краёв, ротгенфюрер найдёт, к чему придраться, чтобы не дать им пропустить очередную «пивную ночь».

И они бегали и бегали, чтобы не дать ему заподозрить воскресшую в душах надежду.

Судя по положению солнца, до конца рабочего дня оставалось уже немного, когда вдруг весь лагерь наполнился оглушительным трезвоном. Это была тревога.

— Смирно! — послышалась команда надзирателей. — Руки на затылок!.. Оставаться на месте!.. Не оглядываться!

Заключённые поняли, что это значит: кто-то бежал. «Безрассудство, — подумал Зинн. — Ведь ещё совсем светло. Кому могло прийти в голову такое безумие?.. Довели… довели до отчаяния… Проклятое зверьё!..»

Непрекращающийся трезвон, вой сирены, несколько выстрелов — и все стихло.

Где-то у ограды слышался лай собак. Едва заключённые вернулись в бараки, их снова выгнали на плац. В сгущавшейся темноте свет прожекторов, брызнувший поверх голов, казался особенно ярким. В этом свете с необычайной отчётливостью выступала каждая деталь серой арестантской одежды, каждая черта измождённых серых лиц. Заключённых выстроили двумя длинными шеренгами поперёк всего плаца. Дрожащий голубой свет прожекторов заливал перемешанную тысячью ног грязь. По деревянным мосткам, за спинами заключённых, прохаживались надзиратели. За тринадцатою ротой прогуливался Детка.

— Чтобы вам не было скучно, детки, пока заседает суд, вам покажут забавный спектакль…

Трусивший следом за ним помощник блокфюрера угодливо хихикал.

Заключённые стояли неподвижно. Не было даже тайного перешёптывания. Они уже знали, что изловили двоих. Но кого именно — не знали. Кто бы они ни были, эти двое отчаявшихся, — это их товарищи по несчастью.

Шеренги арестованных тянулись, словно два серых забора из поставленных в ряд изношенных шпал. Бесформенной была мешковатая одежда, бесформенными казались одутловатые лица.

Стоять заставили долго. Ноги каменели в холодной грязи, но люди не шевелились. Кроме шагов надзирателей и брани, не было слышно ни звука.

Наконец в конце живого коридора показалась небольшая группа: охранники вели одного из пойманных беглецов.

— Ага! — весело воскликнул Детка. — Неофициальная часть начинается!

Когда Зинн разглядел лицо арестованного, шагавшего между конвоирами, он сразу понял, что бегство инсценировано тюремщиками, пожелавшими разделаться с ненавистным им арестантом-коммунистом.

Между палачами шёл Энкель. Да, тот самый Людвиг Энкель, писатель-солдат, самый аккуратный начальник штаба, какого когда-либо видел Зинн. Всегда спокойный, обладающий железною выдержкой, Людвиг не мог совершить такой глупости, как бегство при свете дня. Его не могли вывести из равновесия никакие пытки, никакие издевательства тюремщиков. Нет, Зинн не поверит тому, что Людвиг совершил такую глупую попытку бежать!.. Сомнений быть не могло: его воображаемая «поимка» была подстроена эсесовцами, чтобы на глазах у остальных уничтожить одного из самых стойких товарищей.

Людвиг шёл с поднятою головой. Едва заметным движением глаз он отвечал на взгляды товарищей.

Встретившись с ним взглядом, Зинн понял: Людвиг знает о том, что это конец. И, как ни привык Зинн к тому, что каждый день совершалось тут на его глазах, он нервно повёл плечами.

Зинн старался не гадать о том, что будет. Один из охранников надел на шею Энкелю высокий воротник из толстой кожи и накрепко затянул его ремнём.