Раз, два — взобрались, цепляясь когтями… И вдруг… с воем посыпались на землю. Они падали замертво, словно их трахнули дубиной по голове. Падая, собаки раскидали спички во все стороны, много переломали своей тяжестью. А когда наконец открыли налитые кровью глаза, в которых, словно восклицательные и вопросительные знаки, все еще сверкали молнии, Колобка и Колышка уже и след простыл.

— Ах ты, проклятый копуша! — бросился на крота, очухавшись, Зубарь. — Ты нарочно подстроил, чтобы нас ударило молнией? Ведь в этих веревках — молнии!

Они бы разодрали крота в клочья, но тот проворно юркнул в свое подземелье. Остались только телефон да бинокль.

Что там творилось! Впоследствии мышка Мечтышка — она стояла ближе всех и все видела — рассказывала:

— Не добравшись до крота, собаки ополчились на спички. А спичкам, которые так и ждали, кого бы сжечь, только этого и не хватало. Они потерлись головками об асфальт, вспыхнули и кинулись на собак. Тут же запахло паленой шерстью, горелой шкурой. Но собаки тоже показали чудеса отваги и самопожертвования, глотая горящие спички, словно это были вкусные косточки с обеденного стола!..

Не одолев друг друга, понеся тяжелые потери, собаки и спички разошлись. Отныне они будут охотиться порознь: спички — под водительством храброй и непобедимой Горячки, собаки — под руководством смелого и неодолимого Зубаря.

А наши друзья, Колобок и Колышек, были уже далеко, на другой улице. Они не только спаслись, но и обрели новых друзей. Провода бежали над ними, гудя от удовольствия, что поразили кудлатых налетчиков своими молниями.

Провода все вели и вели их, пока не привели в парк. День шел уже к концу. На ограде, на деревьях и скамейках мерцали последние отблески заката.

Вскоре на город опустится ночь.

В этом густом огромном парке росли не только деревья: всевозможные качели, карусели, танцевальные площадки и тележки с газированной водой. Росла, вздымая выгнутый козырьком навес, открытая эстрада— бегущие снизу вверх ряды ступенек.

Конечно же, приятелям хотелось все осмотреть и пощупать, но они уже буквально валились с ног. Сколько они набегались сегодня, сколько страху натерпелись! Будь эти человечки даже железными, а не один — из хлеба, другой — из дерева, все равно усталость сморила бы их.

Еле-еле доплелись они до эстрады. По крайней мере не промокнут, если ночью польет дождь. И когтистые лапы ветра затупятся о бока эстрады.

Сладко зевнув, друзья устроились на ступеньках, давая отдых уставшим, словно налитым свинцом ногам. Лежать было жестко, неудобно. Нечего подстелить, нечем накрыться.

— Не знаю, хорошо ли я поступил… — жалобно проговорил Колыщек, отлежав бок. — Может, и не следовало мне бежать от старухиных пеленок? В зыбке было мягко, тепло… Ни дождь, ни ветры не страшны!

Колобок хотел было возразить, но от жалоб Колышка у него тоже защемило сердце.

— Бывало, старуха песенку споет, если глаза не смыкаются… А если и после этого глаза хоть выколи, принесет из чулана меду, ресницы смажет. И не почувствуешь, как слипнутся. А проснешься — снова сладко баюкает, качает…

Вспомнил и Колобок теплую печь, холщовый рушник, под которым он исходил потом вместе со своими большими братьями-караваями. Вспомнил даже их сладкий тминный запах. На него не хватило тмина — только больших посыпали.

— Зато сколько повидали! Железный конек катал нас по городу… Мышка Мечтышка рассказала сказку про Распорядкина… Нас спасали провода… То-то смеху было, когда собаки шмякнулись со столбов. А какой смешной Распорядкин!

Колышек тоненько поддакивал, но так жалобно, словно попискивал брошенный под забором котенок.

— О, как здесь прекрасно, в этом парке! — продолжал Колобок. Что это парк, он прочел у ворот. Ведь он уже умел читать! — Какие странные растения качаются под ветром…

— Да, — вынужден был согласиться Колышек, перевернувшись на другой бок. — Но почему не спится? Да если и уснем на голых досках, неизвестно, что нам приснится. Наверное, спички, которые хотят меня сжечь, и собаки, которые собираются съесть тебя…

— Не сожгут и не съедят, не бойся! — ободрил его Колобок, хотя и он не рассчитывал на приятные сны.

Наконец Колышек захрапел, дыша открытым ртом— ведь в носу у него были только маленькие ямки. А Колобок все никак не мог сомкнуть веки, перед глазами мелькала шаловливая девочка Раса. Больно уж отчаянная, но вряд ли у нее злое сердце… Злюка, небось, пожалела бы свои волосы, скорее отрезала бы косу у другой девочки! Ах, как знать, доведется ли когда-нибудь встретить ее…

Его хлебную грудь залило трогательным теплом, а сердечко билось, как пойманный голубь.

Вскоре сон сморил и Колобка.

А несколькими ступеньками выше, почти под самой кровлей, сбились в кучу одинаковые тонконогие столики. Это были пюпитры — подставки для нот. Днем здесь играли музыканты, положив на столики тетрадки с нотами.

Музыканты давно уже спали в своих постелях, дремали в футлярах инструменты. Только столики, еще более музыкальные, чем инструменты, не спали, все еще переживая дневную музыку.

— Вы слышали? — тоненько-тоненько проскрипел столик, за которым играла скрипка. — К нам забрели чудесные человечки!

— Ворочаются. Наверное, им снятся дурные сны, — посочувствовал столик, на который клал ноты виолончелист.

— И мне они понравились! — грохнул, как барабан, другой столик. Очевидно, на нем лежали ноты барабанщика.

— Так, может быть, сыграем для них, отгоним дурные сны? — робко предложил пюпитр, весь напоенный мелодиями скрипки. И каждая его дощечка дрожала, как скрипичная струна.

— Отлично! — одобрил столик-виолончель. — Только тихо-тихо… Какую-нибудь сонату или балладу?

— Нет, веселый марш! — возразил столик-труба. — Марши закаляют дух и поднимают настроение!

Трубу поддержал барабан. Обоим больше всего нравились марши.

— Как, без дирижера?! — желчно прошипел столик, на котором лежали ноты флейты.

— Если будем играть от души, не понадобится и дирижер! — мелодично убеждал голосок скрипки. — Ведь это будет не простой концерт.

— Точно! — одобрительно бухнул барабан. — Мне надоело самоуправство дирижера. Я еще ни разу не играл один!

— И на меня он вечно косится! — пропела флейта, пробуя голос. — Ох, и разозлится же он, когда узнает!

— Не узнает, — сочно засмеялась виолончель. — А, кроме того, он не поверит, что мы можем обойтись без него!

— Ха-хо-хи! — захохотал долго молчавшей столик саксофона. — Мы вобрали в себя так много музыки, что можем утереть нос и инструментам, и дирижерам! Хи-хо-ха!

— Ради бога, повежливее, — нежно пропела пюпитр-арфа. — Ах, какая тихая, благословенная ночь!

— И какие маленькие существа свернулись клубочком у подножия ступеней!.. Ах, сердце мое! — затянула виолончель грудным голосом, который звучал словно с большой глубины.

Лучше всех, конечно, изливала свои чувства скрипка. То, казалось, она плачет, то тихо-тихо разговаривает со своим дальним родичем — полевым кузнечиком.

Ухал барабан, артистические взлеты которого никто не стеснял, и вновь оживала скрипка. Как легкий кораблик на волнах, взмывала ее мелодия ввысь, в самое поднебесье, а может быть, и к звездам.

Не все шло складно у пюпитров. Частенько в тон со всеми не попадала флейта. Но она так искренне старалась, что даже ближайший партнер-саксофон не бранил ее: добродушно похохатывая, он заполнял неловкую паузу, воцарявшуюся после ошибки флейты. А чувствительная арфа каждую удачу и неудачу сопровождала глубоким вздохом. Она плакала без слов от счастья…

Ночной концерт слушал весь парк: нахохлившиеся от холодка карусели, грустные осенние цветы, тележки с фруктовыми водами. С утра до вечера они слышали музыку и были ее тонкими ценителями. Однако и они признали, что гордым инструментам и лохматым дирижерам далеко до скромных пюпитров, из которых музыка сочится, как смола из нагретых солнцем елей…