— Бумага не загорится? — испуганно прошептал тоненький голосок.

— О, нет!

Объяснить, почему бумага не загорится, писатель не мог. Когда-то, когда он был еще маленьким, он прилежно изучал физику, химию, но давно уже все забыл. К счастью, гости интересовались не физикой.

— Электричество — твой друг?

— Оно друг всех людей!

— Тогда подожди немножко, мы сейчас покажемся!

— Я жду… Очень-очень жду…

— Зажмурься, пожалуйста…

— Уже, уже! — закивал писатель, прикрыв лицо руками.

— Э-э, ты жульничаешь! Зачем подглядываешь сквозь пальцы? Ты всегда так?

— Нет, нет… Я ровным счетом ничего не вижу… — оправдывался Ластик-Перышкин. — Темно-темно, и розовые круги перед глазами…

— А зеленых нет еще? — выспрашивал низкий голосок. — Нет?

— Вот уже и зеленые… Настоящая радуга в глазах!

— Ну, значит, правду говоришь! — весело ответила чернильница сразу двумя голосами.

Ластик-Перышкин сидел с закрытыми глазами всего одно мгновение, но ему показалось, что прошла вечность. Он даже успел пожалеть, что не курит. В самый раз сейчас затянуться бы горьким дымком…

Не подумайте, что наш писатель был бояка. Он, правда, не был таким храбрецом, как герои его книг, но труса не праздновал. Плотно сжав тонкие губы, он легонько барабанил по столу костяшками пальцев.

— Мы тут! Готово! — пропищал ему в самое ухо тоненький голосок.

Ластик-Перышкин вздрогнул, точно ему в голову впился гвоздь. Представьте себе, что средь бела дня — ведь все это происходило не темной ночью и даже не в синих вечерних сумерках! — писателю почудилось, будто перед ним снуют какие-то маленькие человечки.

Ластик-Перышкин не верил ни в колдовство, ни в прочую чертовщину. И тем не менее ему было страшновато открыть глаза и опять увидеть странных человечков.

— Не бойся нас! Мы хорошие! — как молотком ахнул у него под другим ухом второй голос, низкий.

И вдруг Ластик-Перышкин чуть не подпрыгнул вместе со стулом: он почувствовал, как маленькая, похожая на детскую, рука ощупывает его колено. Выбрав коленную чашечку, рука ударила по ней раз, потом еще раз. Но не мягко, по-детски, а твердо, точно деревянной колотушкой.

Писатель широко раскрыл глаза и увидел два странных существа — двух маленьких человечков.

Синие струйки стекали по их лицам. Оба то и дело отфыркивались, и при этом из ноздрей у них вылетали синие пузыри. Стол и паркет были забрызганы чернилами.

Конечно же, человечки выскочили из чернильницы. Откуда еще им было взяться?

Фырканье человечков, а еще больше — забавные чернильные пузыри, которые лопались на лету, развеселили писателя. Он улыбнулся. Должно быть, ободренный улыбкой, один из человечков подошел ближе.

Он оказался круглым, приземистым, на коротких ножках. Пухлые щеки и широкий лоб его были розовыми, словно подрумяненными в печи. Он подпрыгнул, подскочил, как мячик, — вот он уже заковылял по письменному столу. И сразу запахло… Нет, ни за что не угадаете чем. Запахло рожью, мукой и свежеиспеченным хлебом! Запахло избой, в которой этот хлеб месили. И добрыми руками, что оглаживали каравай…

— Я — Колобок! — степенно представился человечек, кивнув круглой, вросшей в плечи головкой.

Не успел писатель наглядеться на Колобка, как на стол вскарабкался и второй человечек. Был он гораздо длиннее, тоньше и проворнее Колобка, весь в чернилах и пускал пузырь за пузырем.

— Дай нам помыться! Где тут вода и мыло? — пропищал он и побежал в кухню.

Писатель, топоча клумпами, бросился за ним.

Пустить воду тонкоголосый сам не смог. Он, должно быть, впервые увидел водопроводный кран. Однако не испугался ни сильной струи, ни хрипения в трубе. Надо сказать, что трубы в писательской квартире рычали и завывали, как лесные волки.

А лобастый Колобок не столько умывался, сколько осторожно мочил нос и приговаривал:

— Какая славная речка! Она твой друг?

— Она друг всех людей! — отвечал писатель.

— И всех-всех детей?

— Нет, только тех, которые любят мыться…

— А есть и такие, что не любят?

Писатель промолчал. Врать не хотелось, а сказать правду было просто неудобно. Кто же, как не писатели, виноваты в том, что дети не любят мыться?!

Тоненький человечек насухо вытер лицо и руки и стал таким беленьким, что любо-дорого поглядеть. И запахло от него струганым деревом, столярной мастерской, повеяло цветущей липой и зеленым лесом. Писатель вспомнил детство, вспомнил своего дедушку плотника и даже слегка взгрустнул.

— Я — Колышек! — заявил человечек, весь блестя и благоухая. — Мы с Колобком неразлучные друзья!

Ластик-Перышкин с любопытством разглядывал нежданных гостей, а они, в свою очередь, разглядывали писателя, как будто он тоже вылез откуда-нибудь из чернильницы.

— А где же твоя борода? — дотронулся Колышек до гладкой щеки писателя. Жесткие, точно остро зачиненные карандаши, пальцы больно царапнули кожу.

И Ластик-Перышкин впервые пожалел, что у него нет бороды: уж очень ему хотелось понравиться этим странным, милым существам.

— Приходится брить, — стал оправдываться он. — А то Раса жалуется, что у меня ужасно колючая щетина…

— Все волшебники с бородой, а ты — без… — разочарованно протянул Колобок.

Писатель подметил, что Колобок не только двигается медленнее, чем его бойкий друг, но и не такой веселый, как Колышек.

— Да, но я ведь не волшебник. Я всего-навсего писатель!

— Всего-навсего писатель?! — вытаращился Колышек.

— Всего-навсего писатель?.. — покачал румяной головкой Колобок. — А мы-то думали, писатели — настоящие волшебники. Куда же нам теперь деваться?

Ластик-Перышкин хрустел своими худыми пальцами, покусывал от волнения тонкие губы. Как заменить им волшебника? Что он должен делать? И куда их девать, этих малышей?

— А разве вы… извините меня… — пробормотал он, — разве вы не можете вернуться туда, откуда пришли?

Он несмело показал пальцем на чернильницу, сам понимая, что гостям вряд ли захочется снова нырять в нее. Столько хлопот было, пока выдули чернильные пузыри, так весело умывались, с таким любопытством ощупывали новые незнакомые вещи!

— А, будь что будет — я не вернусь! — решительно мотнул головой Колобок.

— Это ужасно… Ах, если б ты только знал! — пропищал Колышек.

— Но в чем дело? Расскажите же наконец! Ведь я ничего не знаю!

— А мы-то думали, ты все знаешь… — снова приуныл Колобок.

Колышек подтолкнул приятеля в бок и как можно мягче поскреб колено писателя.

— Я тебе расскажу… Ты не против, Колобок? Сперва я, а после ты… Ладно?

Колобок только тяжело вздохнул.

— Дело было так, — затараторил Колышек. — Жили-были старик со старухой. Было у них много-много детей. Но дети росли и один за другим уходили из дому. Как достанет головой до притолоки, — тут же просит новые постолы да краюху хлеба на дорогу. Уйдут, поскрипывая крепкой обувкой, а старая, ношеная, валяется под кроватью. Так и разошлись все. Только и памяти, что старые постолы. Старик не стал горевать— избавился от лишних ртов, и ладно. Ни кормить, ни одевать никого не надо, а самому со старухой можно и на грибах с ягодками перебиться. Зато старуху тоска заела — места себе в избе не находит. Нагнется, достанет из-под кровати ребячий постол и давай его пеленать. Запеленает, положит в зыбку, качает и слезы углом платка утирает. Забросила и пряжу и шитье, сидит целый день над пустой зыбкой.

Не вытерпел старик — видит, сохнет старуха у него на глазах, — пошел в лес, срубил липу, очистил ствол от веток и сучьев, порубил на дрова, а самую вершинку, что расходится на две веточки, за пазуху сунул. Принес домой, сел под навесом и давай стругать да вырезывать.