– Это Билли Идол? – спросил я Ричарда.

– Очень может быть, – заметил Ричард и добавил: – Никогда не знаешь.

Мы как будто бы собирались ужинать. Или обедать. Что мы собирались делать в действительности, было известно только одному Жигулину – нашему вождю и организатору всех наших передвижений. Маленький Эдвард сообщил, что Жигулин уже заказал для нас столик, но все места заняты, и мы на очереди, и столик освободится только через сорок минут минимум, а вернее всего, через час.

– Почему бы нам не поехать в другое место? – предложил я. – У нас же есть машина.

Все посмотрели на меня, как на сумасшедшего.

– Ты хочешь уйти из «Эксцесса»? – спросил Ричард, пораженный. – Но мы должны дождаться Сашу?.. – быстро добавил он, увидев, что я с критической усмешкой разглядываю внутренности «Эксцесса» и их содержимое.

Уйти из «Эксцесса»? Какой ужас!.. Небольшое пространство вокруг бара было битком набито телами, и несчастные посетители должны были прижимать свои дринки крепко к груди, чтобы не разлить их в момент, когда очередной пришелец протискивал свое тело между другими телами. Дальний край толпы терся спинами и боками о первые столики и стулики ресторана и о спины и локти поздно обедающих других «претендерс» – выпендрежников. Метрдотель – мордастый парень в черном жилете и черных брюках – выкрикнул: «Лейбовиц!» и тотчас убежал в кухню. Толпа засуетилась – и сразу несколько человек ринулись к столикам из толпы. Метрдотель опять появился и растерянно уставился сразу на нескольких Лейбовицев, нагло глядящих на него.

– Столик на двоих? – переспросил мордастый, заглянув в книжку. – А вас? – Он пересчитал столпившихся перед ним Лейбовицев. – Пять.

Оказалось, что один Лейбовиц был фальшивый и с ним были двое друзей. Настоящий Лейбовиц показал мордастому мэтру свои водительские права, и ненастоящий Лейбовиц был изгнан, хитрец, обратно в толпу.

– Полным-полно претендерс, – обратился я к Ричарду, вздохнув.

Ричард кивнул, но, разумеется, и речи не могло быть о том, чтобы покинуть модный в этом сезоне «Эксцесс».

– Хочешь квайлюд? – прошептала Эвелин, вернувшаяся из туалета.

– Хочу, – заявил я, и она горячей рукой сунула мне в руку квайлюд.

Я бросил квайлюд в рот и, с трудом протиснув руку вниз – толпа сдавила нас еще сильнее, – пожал благодарно горячую руку драг-дилера.

– Выпьем? – предложил я команде.

– Выпьем, – согласился Ричард, записывая что-то в записную книжку.

Книжку он небрежно положил на плечо маленького Эдварда, который затих, очевидно, с нетерпением ожидая обещанных френч-герлс. Я заглянул в книжку. Ричард писал стихи!

Мы протиснулись к бару и заняли единственно доступное более или менее место – у входа в бар. Доступным оно было потому, что официанты все время сновали в бар и из бара и, очевидно, привыкнув к жесточайшим условиям труда в «Эксцессе», не всегда оповещали стоящих на их дороге посетителей о своем приближении. В результате пиво маленького Эдварда, за которое после некоторого всеобщего замешательства заплатил я, выплеснулось ему на тишот. Эвелин тоже пригубила пиво, я и Ричард пили джин-энд-тоник. Становилось душно. Все более душно, говоря точнее, потому что вначале тоже было плохо.

Ричард, взяв джин-энд-тоник, протискивался постепенно, поскребывая ручкой голову, к входной двери «Эксцесса», и мне от бара было видно, что он уселся там в нише окна за дверью и продолжил сочинение поэмы. Может быть, поэма была об «Эксцессе». Эвелин, таща за собой сквозь толпу свою сумку, опять отправилась в сторону туалета. Мы с маленьким Эдвардом остались вдвоем, прижатые друг к другу животами.

– По-моему, она ходит в туалет колоться, – сказал маленький Эдвард. – Героином, я думаю, или героином с кокаином. Прошлый раз, когда она вернулась из туалета, рукав ее рубашки был в мокрых пятнах на сгибе, как кровь… Темные пятна…

– Может быть, – сказал я, философски пожав плечами.

Наблюдательность маленького Эдварда меня раздражала.

– Что мы можем сделать, в любом случае? – добавил я, так как маленький Эдвард все еще вопросительно глядел мне в глаза. – Может, она бегает в туалет отлить, может, у нее слабый мочевой пузырь… – закончил я зло.

Маленький Эдвард в Нью-Йорке не в первый раз, но ему все еще мерещатся наркоманы-джанки в каждом мирно глотающем квайлюды драг-дилере.

Когда вернулся злой и одинокий Жигулин, мы с Эвелин откланялись. Я понял, что далее меня ожидает бессмысленное таскание по ночи в компании нервных, желающих поебаться молодых людей, и только.

– Слушай… – обратился я к Эвелин, – поедем к тебе. – И добавил: – Если ты не возражаешь.

– Поедем, – согласилась Эвелин. – У меня есть четыреста квайлюдов, полпаунда кокаина, и если ты любишь мескалин… – Она засмеялась, она счастлива была поразить меня изобилием наркотиков, имеющихся в нашем распоряжении.

– А трава есть? – спросил я.

– Есть, – заверила она. – Хорошая, для гостей… Я не курю. Только дурь от нее в голове. Лоу-класс драг[36].

Мы попрощались с ребятами. Ребята – каждый – криво улыбнулись. У Жигулина уже была какая-то новая идея по поводу того, как с наибольшей пользой провести остаток ночи, и они тоже покинули «Эксцесс», устремившись к своему «конвертабл». Маленький Эдвард, выпивший еще пару скотчей, – платил уже Ричард – скользнул по нам с Эвелин пьяными глазами, покачал головой и расхохотался.

«Дурак, – подумал я снисходительно. – Я еду туда, где есть полпаунда кокаина, мескалин, четыреста квайлюдов, трава… и пизда. А ты, маленький Эдвард, куда едешь ты?»

В «бьюике» Эвелин дала мне еще один квайлюд.

Она жила теперь в Бруклине. До этого она жила в Манхэттане, но теперь она купила «бьюик» и живет в Бруклине.

– Это недалеко, – сказала она заискивающе.

– Не имеет значения, – заверил ее я.

После всех квайлюдов и чего там еще того, что она принимала в себя в туалете, ее слегка пошатывало, и она стала шепелявить. Но сев за руль, повела машину резко и уверенно.

Через пятнадцать минут мы уже были в тихом провинциальном городке, вдалеке от новой волны, эксцессов и Билли Идола.

В квартире (путь туда был обычный: заплывший от множества слоев краски холл, две несвежие пальмы, колонны, элевейтор с якобы сделанными из нержавеющей стали дверьми, три крепких с бронзовыми язычками замка) она плюхнулась на кровать, перевернулась на спину и выдохнула облегченно: «Уф-ф!» Я подошел и как мог нежно поцеловал ее, склонившись над нею. Закрыв при этом глаза. Я знаю, что молодых женщин следует целовать страстно, женщин же ее возраста следует целовать нежно, жалея их за их усталость.

– Понюхаем? – предложила она. – Я нуждаюсь в энергии.

Разумеется, я согласился. Сколько себя помню, я не отказывался от драгс никогда.

Кокаин у нее был действительно розовый – самый лучший, какой только существует. Она взяла кусок из стеклянной банки (в таких хранят сахар, или соль, или зародыши в формалине) и бритвочкой в черепаховой оправе быстро и ловко стала рассекать кусок на черном зеркале эпохи, по-моему, арт-нуво. Или, может, это копченое зеркало было подделкой, ибо как может такое зеркало прожить 50-60 лет?

– В обычном кокаине в два раза меньше чистого кока, чем в этом, – сообщила мне Эвелин, продолжая рассекать розовый кусок.

Я кивнул согласно. Химические формулы меня не интересовали, также как и процентные соотношения. Нужна была энергия, значит, следовало рассечь кокаин и нюхать его. Но она была профессионалом, ей хотелось поговорить о своей профессии.

Она передала черное зеркало мне. Я втянул линию одной ноздрей и линию другой.

– Как было в тюрьме? – спросил я, передавая зеркало ей. Спросил о профессии.

– Гнусно и скучно, – ответила она коротко и втянула только одну линию, половину одной ноздрей и половину другой.

На лице ее появилось выражение довольства. Она легла на спину и стала смотреть в потолок с тем же довольным выражением лица. За все ее щедро раскидываемые передо мной дары (пластиковый мешочек, набитый квайлюдами, она положила на ночной столик у кровати) следовало ее выебать. Но выебать так, свежим после кокаина, или покурить? Я с сомнением, осторожно, покосился на нее. Нет, все еще замшевый костюм, истертый и старый, а не желаемая пизда, лежал на спине.