Я пожал чуть влажную руку женщины:

– Очень приятно.

Моя мама научила меня в нежном детстве этой формуле, я ее и употребляю бездумно. Виктору я решил сделать выговор:

– Если я тебя буду представлять как «лойер порнографер»[40], тебе будет приятно?

Дочка хозяина рассмеялась.

– Ты что, не пишешь о сексе? Ты что, не описываешь подробности сексуальных актов? – Виктор звучал обиженно.

– Только когда это требуется для характеристики определенного персонажа, – объяснил я сухо. – Никогда в целях возбуждения читателя.

– Ну да, конечно, – пробормотал он, – в целях характеристики… Ритка, вот тебе кавалер будет, хочешь писателя?

– Вы к нам проездом?

Дочка хозяина обвела меня взглядом всего – от белых туфель до ежа над лбом. Так без стеснения оглядывают либо предмет неодушевленный, либо животное. То есть она меня оглядела с совершенным безразличием к тому, как я это ее оглядывание восприму.

– Проездом.

– Он может и задержаться, если для тебя, – сказал Виктор. – Ну что?

– Ничего. – Резкие черты загорелого лица изобразили тяжелую улыбку. Крупные, как у мамы Розы, серьги в ушах покачнулись всем золотом и каратами камней. – Хороший мальчик.

– Мальчику под сорок, – легко обиделся я.

Она явно не приняла меня всерьез, потому я тотчас же воспринял ее всерьез и вгляделся в ее лицо внимательнее. Глаза у дочки хозяина были тяжелые.

– Все равно мальчик.

Она переступила с ноги на ногу, крепко и сильно стукнув каблуками, так что тяжесть тела отдалась явственно в покрытии террасы. Страшной я бы ее не назвал. Нос был крупноват, и две резкие складки опускались от носа к верхней губе. Это придавало ее лицу животное выражение. Лет тридцать было дочке хозяина. Судя по лицу и глазам и подрагиванию на каблуках крепкого тела, она занимается сексом, как некоторые женщины неудержимо едят сладкое – с плотоядной ненавистью к объекту желания. «Как жрут шоколад, уничтожая, так она ебется», – подумал я грубо. Подумать о ней нежно не было никакой возможности, ибо она не была нежной женщиной, но именно женщиной крутой, сильной и грубой, – дочка хозяина.

– Поднимись с ним в спальню, он тебя оттреплет за здорово живешь, этот мальчик, – сказал Виктор, защищая мою честь, хотя я его об этом и не просил. – Из горла хуй будет торчать, – неожиданно прибавил он.

– Не будь хамом, Вить, – она раздраженно взмахнула жирными синими ресницами и повернулась, чтобы уйти. Решила улыбнуться мне. – Имейте хорошее время в нашем доме… – Ушла, колыхая голубым задом.

– С неграми ебется, стерва! – сказал ей вслед Виктор.

– Она что тебе, не дала когда-то, что ты меня так усиленно сватал?

– Да на хуй она мне… – начал он и расхохотался. – Ты прав, не дала. У нас с ней биологическая несовместимость. Но я не из-за этого тебя с ней уложить хотел. Но чтоб ты благами попользовался, пожил у дяди Изи в хозяйстве, отожрался…

– Я всегда считал, что мафиози не терпят любовников своих дочерей. В фильмах их всегда убирают или пытаются убрать…

– То в фильмах! Фильмы – хуйня. Их такие же, как я, евреи производят. Вон Мишка Козловский – творец. Голливуд кто, ты думаешь, основал? Мы, евреи! Традиционно еврейский гешефт. Вчера – Цукор, сегодня – Спилберг…

– Мой первый русский издатель, еврей из Бруклина, хотел, чтоб я продал им киноправа на книгу. Я высмеял его, что, мол, какой же смысл им покупать киноправа на русский текст. Он мне, сердясь, долго доказывал, что многие продюсеры в Голливуде преспокойно читают по-русски, потому как они евреи из России. Прав я ему, конечно, не продал.

– Ну и дурак, не послушался мудрого еврея. Может быть, давно бы уже фильм был сделан. Богатым был бы.

Из бара уже знакомые мне Лида, Дора и Рива, хохоча, вытащили Дэвика и, раскачав на счет «раз, два, три!», швырнули его в бассейн. Пышная дама в розовом платье, поместив недопитый джин-энд-тоник в кадку с пальмой, с истошным «А-аааа-х!» пробежала мимо нас к бассейну и бросилась в него. Сама.

– Рано начали бросаться, – заметил мой приятель, взглянув на часы. – До обеда даже еще не дотянули. В прошлом году все-таки продержались весь обед и только с наступлением темноты стали сигать в бассейн. Между прочим, бассейн на сваях – запатентованное изобретение нашего хозяина. Он один умеет такие воздвигать над бездной. Вода ведь – масса тяжелая, и при здешних калифорнийских землетрясениях такое сооруженьице должно обладать необыкновенной устойчивостью.

На террасе появилась с колокольчиком в руках жена хозяина.

– Товарищи! Товарищи! Минуточку внимания. Прошу всех к столам, товарищи. Каждый найдет свою фамилию в тарелке.

– Га-га-га, – почти зарыдал Виктор. – Пойдем, товарищ Лимонов, найдем наши фамилии в тарелках. Блядь, так и не отучились от советских привычек. Так и будут товарищами до конца дней своих… Товарищ Лева Школьников, передайте вашему товарищу Додику Шестинскому, что если он не уберет свой ресторан с Вэлшир-бульвара, мы пришьем вашего товарища, – спародировал он кого-то. – И пришили…

– Кого пришили?

– Кого надо, – он внезапно сделался серьезным. – Я забыл, что ты писатель. Тебе скажи, ты завтра в романе используешь. С вами осторожно следует себя вести.

Я пожал плечами:

– Ты путаешь писателей с журналистами.

В банкетном зале, он находился на один этаж выше уровня террасы, обнаружилось, что меня определили за один стол с интеллектуалами. Редактор местной русской газеты, редактор израильского журнала, поэт Борисович, кино – Козловский… Остальных интеллектуалов я не знал. Столы были большие, на десяток человек каждый. Все уже были на местах, когда я занял свой стул. Мне показалось, что интеллектуалы нехорошо поглядели на меня. Виктор «нашел свою фамилию в тарелке» другого стола.

Оказалось, что у вечера есть свой ведущий. Чернявый, с побитым оспой лицом молодой человек в бабочке вышел на эстраду. Да-да, там была эстрада, в банкетном зале дяди Изи, как в клубе, и на ней стояло пианино, возвышался микрофон. Чернявый вышел и сказал, что слово для стихотворного приветствия предоставляется поэту Борисовичу. Борисович – румяный человек небольшого роста с бабочкой, как и ведущий, но с ярко-красной бабочкой в белых брызгах профессионально, не спеша выбрался из-за стола и прошел к микрофону.

– Стихотворение-экспромт по поводу пятьдесят первого юбилея нашего всеми уважаемого дяди Изи Соломицера, – объявил он. – Написано сегодня в десять часов сорок минут утра. – Он выдержал паузу.

Борисович остановился, давая залу прокричать всеми двадцатью столами и двумя сотнями глоток: «Изи-с! Дяди Изи-с!»

Удовлетворенно выслушав зал, он опять захватил микрофон и, рванув его на себя, закричал:

– Так выпьем же, товарищи, за здоровье нашего дорогого Изи Соломицера! Выпьем на «три», товарищи! Раз… два… три!

Интеллектуалы творческого труда за нашим столом, все дружно, торопясь, разлили водку и успели выпить к «три» Борисовича.

– Как чешет Борисович, можно подумать, профессиональный конферансье, а не поэт, – сказал редактор местной газеты. – Он у меня страничкой юмора заведует.