– Так как приветствий и поздравлений поступило великое множество, то мы решили, товарищи, распределить их поровну и зачитать в течение обеда, иначе все вы останетесь голодными, – сказал ведущий. – А сейчас музыкальная пауза…

К пьяно уселся тощий молодой человек в черных брюках и белой рубашке, толстый оркестрант номер два вытащил из-под пьяно контрабас, ведущий взял в руки саксофон, и бригада стала извлекать из инструментов вальс «Амурские волны». Впрочем, я не уверен, может быть, это были «Дунайские волны», я всегда путаю их.

Кончено, в таком достойном доме на столах стояли красная и черная икра, и салат «Одесский», и котлеты по-киевски, и цыплята табака, о, я мог бы посвятить полсотни страниц кулинарии этого празднества, но ограничусь одним заявлением. А именно, базируясь на моем личном опыте многолетней жизни на юге СССР – на Украине, скажу, что ничто не отличало стол лос-анджелесского констракшэн-босса[41] Изи Соломицера от стола начальника стройтреста Молдавской Республики Изи Соломицера.

– Как живет! – восклицает редактор израильского журнала, выкладывая на свою тарелку черную икру из фарфорового бочонка. – Как живет человек!

– В этом году он еще скромно разошелся. Пятидесятилетие свое в прошлом году он пушечными выстрелами отмечал. На террасе установили пушку и шпарили, разумеется холостыми, в ночь. Полиция приезжала. Тоже отметили… Полиция приглашена была… – Редактор лос-анджелесской газеты явно похвалялся, гордясь своим широким соотечественником перед посланцем бедной страны Израиль.

– Завтра Изя устраивает юбилей для американцев. Сегодня для своих. Не хочет смешивать, – сказал мне кино-Козловский.

Он был единственный за столом, кто время от времени обращался ко мне. Все другие меня не замечали. Я думаю, что они, как и Виктор, считали меня писателем-порнографом, но в отличие от Виктора вовсе не радовались этому. В еврейском обществе чрезвычайно развито моральное, семейное начало, и, не отказываясь от бизнеса разложения чужих нравов (в том числе и порнобизнеса), они семейственны и реакционно-патриархальны в своей среде. У меня было такое впечатление, что творческие работники даже сдвинулись от меня, расположились гуще в их части стола. Рядом со мной же было просторно.

Местный «Плейбой-клаб» по «просьбе» четы Вольшонков (как объявил ведущий) прислал дяде Изе Плейбой-Банни[42] – с поздравлением. Одетая в купальник с хвостом и ушами, Банни преподнесла дяде Изе вечную, бессрочную подписку на журнал «Плейбой», и дядя Изя протанцевал с Банни, солидно и прилично поворачиваясь, несколько туров вальса. Теперь это уже был, безошибочно, вальс «Под небом Парижа». Присев ненадолго за стол дяди Изи, Банни вскоре ушла, сославшись на то, что она на работе.

Две сотни гостей жевали пахучие южные блюда и пахли сами. Пот омывал тела, разогретые водкой и пищей. Пахли крепкие средиземноморские салаты, соединяясь с запахом духов, дезодорантов и алкоголя. Осмелев, гости заговорили громче, стали перекрикиваться между столами.

– Прошу тишину, товарищи, – сказал ведущий, появившись у микрофона. – Слово предоставляется новорожденному.

Дядя Изя, о, в эти минуты он был похож на Аристотеля Онассиса в фильме «Последний тайкун»[43], дядя Изя сделал шаг на эстраду, качнул к себе микрофон и сказал, вытирая платком шею:

– Тут немало было сказано хороших слов обо мне, спасибо, товарищи, большое. Теперь я хочу произнести тост за вас, мои дорогие приглашенные!

Микрофон усилил в несколько раз и без того заметный южно-простонародный акцент бывшего начальника стройтреста Молдавской Республики и «дорогыэ прррыгглашенныэ» прозвучало железом о железо, грубо и с грохотом. Простой человек из народа, добившийся денег и успеха, обращается к своему клану, к друзьям в своем доме, на своем юбилее. Он мог бы без труда научиться говорить менее грубо, но, по всей вероятности, не хотел. Он хотел, как Аристотель Онассис, плясать «Сиртаки» или что там, «Фрейлейкс» на голливудском закате в маленьком голливудском порту, среди голливудских греков, в его случае – евреев. Мы и находились совсем рядом с Голливудом, кстати говоря.

Мы, гости, выпили за нас. Приветствуя дядю Изю. С рюмкой в руке Изя сошел с эстрады. Ведущий объявил нечто вроде антракта.

– Кто хочет, может выйти подышать, пока «услуга», – сказал он, – освободит немножечко столы. Кто не хочет, может кушать дальше.

Так как мои соседи – творческие интеллигенты – не сдвинулись с места и продолжали «кушать дальше», я, не желая быть белой вороной, остался тоже сидеть за столом.

На плечо мое легла тяжелая рука.

– Ну, как ты себя чувствуешь, Эдик? Мои интеллигенты тебя не обижают? – Дядя Изя изволил самолично остановиться за моим стулом.

Я встал. Мама успела научить меня вежливости. А если бы и не успела, когда такой вот тип стоит за вами, в рубашке поло, рука с перстнями на вашем плече, вы вскочите сами, хотя никто вас этому не учил.

– Я одну книжку твою прочел, – сказал он. – Об одиночестве ты хорошо написал… Чего смотришь так? Не веришь? Я всегда книжки любил читать и в Союзе читал.

Я подумал, что очень может быть. Ведь для того чтобы читать книжки, нужно всего лишь знать тридцать три буквы алфавита. И вообще, зачем ему врать, он что, от меня зависит? Нет. Никак. Однако его отношение к писателю – анахроническое, советское. И всегда будет таким, ибо он вырос в обществе, где писатель стоит на шкале ценностей куда выше начальника стройтреста. В Лос-Анджелесе – куда ниже.

– Спасибо, – пробормотал я, – мне очень приятно. Тем более от такого неожиданного читателя, как вы.

Он улыбнулся всем большим лицом.

– А ты что думал, констракшэн-босс только с бетоном умеет да с железом… Мы и к благородному материалу иной раз обращаемся… Давай выпьем за тебя. Ты что пьешь?

На нас, заметил я, смотрел весь зал. На него, разумеется. Лица творческих интеллигентов за нашим столом подобрели. Очень.

– Все пью.

– А я коньяк. У меня, понимаешь, давление, так я коньяк пью.

Незамедлительно, безо всякого со стороны дяди Изи требования, усатый уже разливал в наши рюмки из граненого, с широкими плоскостями графина пахучую жидкость.

– Давай за твои литературные успехи!

Мы стоя выпили. Часть гостей зааплодировала. Он похлопал меня по плечу:

– Гуляй, веселись… Если чего надо, не стесняйся. Только шепни, всегда помогу. – И Аристотелем Онассисом, сунув руку в карман, в другой – недопитая рюмка, отошел, чтобы поцеловать только что явившуюся пышную блондинку в желтом платье.

– Ну, теперь ты – персона грата, – объявил, возникнув, Виктор. Физиономия его сияла. – Обрати внимание, что все жополизы на тебя теперь по-другому смотрят. На тебе печать только что поставили: «Одобрен дядей Изей». А это кое-что в нашем городе. Опять советую тебе застрять у нас здесь. Подумай. Множество благ поимеешь.

Мы спустились на террасу.

Над бассейном горели праздничные гирлянды иллюминаций. В надувную шлюпку пытались попасть, прыгая с края бассейна, одетые и неодетые, но в купальных костюмах, мужчины и женщины. Из баров и в бары курсировали потоки гостей, несмотря на постоянное присутствие на террасе достаточного количества официантов с подносами, полными алкоголя. Визг, смех, сигаретный дым, вопли падающих в бассейн, брызги…

Я стоял за пальмой, спиной к зарешеченной до уровня моих лопаток бездне, в руке бокал. Я боролся с собственным алкоголизмом. Я дал себе слово растянуть мое виски с водой хотя бы на полчаса. Я поглядывал на часы. Борясь с алкоголизмом, я наблюдал, как в нескольких шагах от меня в шезлонге Виктор тискает белые груди пьяной чужой жены. Безнаказанно, ибо пьяный муж остался спать в баре.

– Здорово, Лимонов!

Неизвестный мне очень молодой человек появился передо мной. В розовой тишотке с зелеными рукавами, с надписью «Соц-Арт» на груди. В тугих, обливающих тощий зад и ноги, полосатых штанах до колен.