– Здорово, – ответил я вовсе не знакомому молодому человеку.

– Ты меня не узнал, конечно, – понял юноша. – Я был у тебя в Москве с отцом. Я, правда, тогда был совсем маленький. Я Дима Козловский. Скучно тебе со всей этой мешпухой, да, Лимонов?

– Изучаю нравы. Не скучно. А ты-таки очень вырос, Дима Козловский. Кем же ты стал, что ты делаешь в жизни?

– Я скульптором стал… То есть «артист» по-американски. Я еще в Нью-Йорке начал. Отец меня к Эрнсту Неизвестному отдал в ученики. Ну я у него прокантовался два года, знаешь, все эти профессиональные штуки учился делать – гипс мешал, за водкой скульптору бегал…

– Постигал основы мастерства, так сказать…

– Угу, основы… Потом отец здесь, в Лос-Анджелесе устроился, и я в конце концов тоже сюда привалил. Я теперь сам работаю. Знаешь, в стиле «Соц-Арта» – советский социалистический реализм, портреты вождей и все такое прочее… сейчас очень модно в Америке. Вот на Гугенхайм в этом году подал, может, дадут… – он засмеялся, – как жиду.

– Гугенхайм еще японцам охотно дают, – сказал я. – Почему-то их любят в Гугенхайме.

– Ну и как ты все это находишь, Лимонов? – Юный скульптор повернулся в бассейну. – Этнография, да?.. Гляди, папан сигает!

Отец его, Миша Козловский, с воплем бросился в бассейн, но, пролетев мимо шлюпки, шлепнулся задом о воду.

– Да, – сказал я, – этнография. Нечто похожее на фильм «Крестный отец».

– У папана хоть фигура, как у мальчика, – заметил сын Дима, – вообще-то вокруг одни слоны. Как человеку за сорок переваливает, так он превращается в слона. Почему так, а, Лимонов?

– Я думаю, в этом возрасте простой мужик полностью устает от жизни и начинает готовиться к смерти. Психологически опускается, что ли… Ну вот, а деформация духа связана с деформацией тела…

– Я живу отдельно от родителей, в хипповом районе, на Венис-бич. Ты, конечно, бывал уже на Венис-бич? Да, Лимонов?

Он резонно считал меня передовым типом, впереди своего племени и поколения. Да, я впервые побывал на Венис-бич еще хуй знает когда. Еще в 1976 году. Но ко времени нашей беседы у бассейна я уже остыл от восторгов, уже не находил на Венис-бич ни фига интересного… Захолустный район вдоль пляжа захолустного провинциального города Лос-Анджелеса, и только. Я не хотел его разочаровывать, в любом случае мой скептицизм был ему недоступен по причине возраста. Я сказал только:

– О, на Венис-бич!

– Если мне дадут Гугенхайма, я приеду в Париж, – сказал он. – Хорошо в Париже, Лимонов?

– А хуй его знает, Дима… Я уже не знаю, привык. Может, и хорошо. Наверное, хорошо. Приехать в Париж в первый раз – здорово, в этом я уверен.

– Ты мне не даешь свой адрес в Париже, а, Лимонов?

Я написал ему адрес, а он нацарапал мне в записную книжку свой. Начал он с огромной буквы Д.

– Пиши мельче, – сказал я, – ты у меня не один.

Возможно, он обиделся на это «не один», потому как, написав адрес, сразу отошел. Виктор, возможно, поняв, что чужая жена слишком пьяна и дальше шезлонга на террасе переместить ее тело ему не удастся, отдал белые груди в другие руки и приблизился ко мне.

– Ну что, – сказал он, – скучаешь? Бабу отказываешься взять? Хочешь, я тебя сейчас отвезу?

– Тэйк юр тайм[44], Витторио, я наблюдаю жизнь, успокойся…

– Я ничего, спокоен, но ты какой-то неактивный сегодня.

– Ты тоже не очень активен, – кивнул я в сторону шезлонга, где в тени возился с пьяной дамой сменивший Виктора самец. – Тело оставил. На тебя это непохоже. Я был уверен, что ты никогда не выпускаешь добычу из когтей.

– Здесь это невозможно, – пояснил он, как мне показалось, неохотно. – Здесь все свои. До пули в лоб можно дозажиматься. Это тебе не молодежная вечеринка, но юбилей хозяина, шефа клана. Порядок должен быть, хотя бы на поверхности.

– А он? – показал я на копошащуюся в шезлонге уже самым непристойным образом пару.

– Муж. Оклемался. Пришел к жене. И я, как честный еврей, встал и ушел. Понял?

Я не понял его логики. Я только понял, что он чем-то раздражен. Может быть, собой, тем, что не удержался и потянуло его к обильным пьяным телесам чужой жены.

Миша Козловский в сотый, может быть, раз прыгнул с края бассейна, попал-таки задом в резиновую шлюпку, и она не перевернулась. Веселая толпа горячо зааплодировала умельцу. Тотчас же образовалась очередь желающих проделать то же самое, побить только что установленное спортивное достижение. Перекрывая музыкальный шум из банкетного зала вначале мычанием, но поколебавшись, яснее, четче обозначились слова «Трех танкистов». Я ожидал здесь услышать любую песню, но только не эту. 

– пропел Виктор и захохотал.

– Адаптировали песню, спиздили у вас, русских. Ты знаешь, что под нее евреи против арабов во все войны воевали. Начиная с сорок восьмого года?

Я знал, что они переделывали многие русские песни, но не знал, что переделали и эту. Уж эта мне почему-то казалась совсем и только русской. Представить эту мелодию над иудейскими холмами я никак не мог. Да и здесь, над Лос-Анджелесом, «экипаж машины боевой» звучал горячечным бредом.

– Израиль – гомункулус, созданный двумя сумасшедшими учеными – дядей Сэмом и дядей Джо, – Виктор взял у меня из рук бокал, позволишь? – Допил виски. – Израиль – монстр Франкенстайн, сшитый из частей давно умерших народов…

– Стихи? Твои?

– Статья, – Виктор вздохнул. – Моя. Создано в свободное от «рип офф»[45] клиентов время. По моему глубокому убеждению евреи не созданы жить монолитной группой на национальной территории. Они загнивают и вырождаются. Евреи задуманы творцом как рассеянное среди чужих племен, и только в этих условиях рассеяния они блестящи и эффективны. – Он взглянул на часы: – Поедем, может быть, если ты не возражаешь?

Я не имел сложившегося мнения на этот счет. Однако боязнь напиться вдали от дома (без автомобиля, вариант пешеходного возвращения к кровати в таком антигороде, как Лос-Анджелес, отпадал) склонила меня к принятию его предложения.

– Поедем, – согласился я.

И мы начали продвигаться сквозь толпу к лифту. Нас немилосердно толкали горячие распухшие тела гостей дяди Изи. Я подумал: «Интересно, рассчитал ли Изя свою террасу на две сотни гостей и не забыл ли прибавить по пять или десять паундов на каждого – вес поглощенной гостями пищи?»

Уже у самого лифта меня схватил за рукав редактор израильского журнала:

– Не хотите ли что-нибудь дать для нашего органа?

Чубчик его был мокрым, усы лоснились, пиджак был расстегнут. Галстук исчез. Рубашка была мокрой на груди, очевидно, он находился совсем близко к бассейну.

– Вы ведь знаете мой стиль, – вежливо сказал я, не придавая никакого значения его предложению. Неожиданное дружелюбие полупьяного редактора. Завтра он забудет о своем предложении. – В любом случае, вы не сможете меня напечатать. Ваши читатели-ханжи засыплют вас жалобами.

– В моем журнале я хозяин, – обиделся редактор и стал застегивать рубашку на все имеющиеся пуговицы.

– Я буду ждать тебя в машине, – Виктор, зевнув, вошел в лифт.

Вместе с ним вошли усатый «телохранитель» дяди Изи, как я его мысленно называл, и слон в ермолке, приколотой к волосам. Каждая рука слона, выходящая на свет божий из полурукава белой рубашки, была толще моей ляжки.

– Я предпочел бы ваши стихи, – сказал редактор, закончив застегивать пуговицы. И стал их расстегивать.

– Вот видите, вы не хотите рисковать. Стихов я не пишу уже много лет. Могу выслать вам пару рассказов.

– Только, пожалуйста, без мата, – он вытер капли пота или воды бассейна со лба. – Без мата я напечатаю.

Наверху в холле сидели, тихо беседуя, усатый, слон в ермолке и еще двое в ермолках, но не слоны.