Под конец я заметил, что одной операции недостает – пробные оттиски не делаются и корректура не читается! О, это были мастера, настоящие мастера! Взявшись за дело, они выполняли его безукоризненно, и в корректуре просто не было надобности.

Испугались ли мы? Еще бы! Страх парализовал нас, мы не могли двинуться с места или осенить себя крестным знамением, силы оставили нас. Мы смотрели во все глаза, как знакомые предметы проплывали по воздуху без всякой поддержки, выполняя свою сложную работу без видимой помощи, – страшное и захватывающе интересное зрелище! Мы не могли от него оторваться!

Примерно через полчаса разбор шрифта, раскладка его по кассам и набор закончились. Одна за другой прекращались операции. Наконец оборвался и мощный круговорот печатного станка; невидимые руки извлекли форму, вымыли ее, невидимые руки выскребли и смазали маслом матрицу, повесили на крючок рамку. Никакого движения в типографии больше не ощущалось, все замерло, повсюду царила беззвучная пустота, могильная тишина. Она длилась несколько леденящих душу минут, потом от самой дальней кассы донесся звук – приглушенный, едва слышный и в то же время резкий, скрипучий, саркастический – скрежещущий звук линейки, которой водят по перегородкам кассы, и в лад ему – невнятное хихиканье полдюжины невидимок. «Сухой дребезжащий смех мертвых», – подумал я.

Через минуту что-то холодное скользнуло мимо меня. Я ощутил на щеке не дуновение ветра, а именно холод. То, что это был один из призраков, мне не надо было растолковывать: такой сырой могильный холод от живого человека не исходит Мы отпрянули, давая дорогу призракам Они неторопливо прошли мимо нас, и по холоду, исходившему от каждого, мы насчитали, что их было восемь!

Мы вернулись в гостиную встревоженные и огорченные. Весть о приключившемся в типографии уже облетела весь замок, и вскоре явились бледные и перепуганные дамы и слуги, выслушав очевидцев происшествия, они лишились дара речи, что, впрочем, было не так уж плохо.

Но зато развязали языки печатники. Они смело предложили выдать астролога церкви: пусть его сожгут на костре, в своей последней проделке он зашел слишком далеко. Явился и астролог; когда он услышал ужасные слова про церковь и костер, ноги у него сделались точно ватные, он плюхнулся на стул рядом с фрау Штейн и Марией и взмолился о снисхождении. Куда только подевались его гордыня и самодовольство! Уж как он юлил и притворялся, будто и не вызывал этих призраков и вообще не имеет никакого отношения к происшедшему. Казалось, он говорит чистую правду, как тут не поверить, да и вид у мага был такой несчастный, что я разжалобился, хоть никогда не любил Валтасара Хофмана, а только восхищался его искусством.

Но Катценъямер, Бинкс и Мозес Хаас взялись за астролога крепко; Мария и ее мать попытались вступиться за него, но их слова никого не убедили, и астрологу их заступничество не помогло. Навсенаплюй сразил беднягу наповал самым мудрым и метким, по мнению присутствующих, замечанием:

– Валтасар Хофман, чудеса сами собой не совершаются, ты это прекрасно знаешь, да и мы тоже. Ты единственный в замке способен совершить чудо. Так, во-первых, чудо свершилось, во-вторых, оно не произошло само собой, в-третьих, ты здесь. Только дурак не сообразит, что к чему.

– Ну, теперь уж он не отопрется! – вскричали разом одни.

– Молчит, видно, крыть нечем! – надсаживались другие. – На костер его!

Бедный старик разрыдался. Разъяренные печатники бросились к нему, намереваясь схватить и выдать инквизиции, но Навсенаплюй снова проявил замечательную мудрость.

– Погодите, – сказал он, – это не лучший выход из положения. Маг в отместку не снимет с замка чары, а ведь нам нужно, чтоб он их снял, верно?

Окружающие шумно выразили свое одобрение. Да, что ни говори, Навсенаплюй был редкого ума человек, золотая голова.

– Ну что ж, – продолжал Навсенаплюй. – Балтасар Хофман, у тебя есть шанс спасти свою жизнь. Ты счел нужным отрицать самым бессовестным образом, что причастен к колдовству. Ладно, пусть будет так. Но вот что мы хотим знать: если мы оставим тебя в покое, обещаешь ли ты, что такое не повторится?

Астролог тотчас воспрянул духом, будто восстал из мертвых, и закричал, полный радости и благодарности:

– Обещаю, обещаю! Это не повторится!

В настроении присутствующих произошла резкая перемена. Все радовались, зловещая тень страха больше не омрачала лица печатников; они ликовали, точно приговоренные к смерти, получившие весть о помиловании. Навсенаплюй взял с мага честное слово, что он не покинет замок, а напротив – станет его охранять, потом добавил:

– У заклятия была зловещая цель. Думаю, невидимки набирали и печатали чуть, чтоб израсходовать весь запас бумаги, сорвать контракт и разорить мастера Хорошо бы кто-нибудь сходил в типографию и посмотрел, что они там натворили. Ну, кто отважится?

Тишина, последовавшая за этим предложением, заполнила бы пространство в четыре акра и ушла на фут в глубину. И она все ширилась и сгущалась, ширилась и сгущалась. Наконец Мозес Хаас спросил в своей подлой манере:

– А сам почему не идешь?

Все невольно улыбнулись: Мозес попал в точку. Навсенаплюй изобразил на лице улыбку, но она получилась какая-то неискренняя

– Скажу откровенно: не иду, потому что боюсь, – признался Навсенаплюй. – Кто здесь самый храбрый?

Почти все тотчас указали на Эрнеста Вассермана и засмеялись. Навсенаплюй приказал Эрнесту идти в типографию, но тот возмутился и презрительно сказал:

– Катись ты ко всем чертям, и не подумаю.

Тогда старая Катрина заявила с гордостью:

– Вы позабыли про моего мальчика. Уж он-то, конечно, не струсит Сходи, посмотри, что там творится, дитя мое.

Печатники думали, что Сорок четвертый откажется, но я был уверен, что он пойдет, и не ошибся; Сорок четвертый тут же вскочил, и когда он поравнялся с Навсенаплюем, тот погладил его по голове и похвалил за смелость Эрнест Вассерман, переполнившись злобой и завистью, поджал губы и пробурчал:

– Я вовсе не струсил, просто я вам не слуга и не собираюсь выполнять вздорные приказания каждого встречного и поперечного.

На сей раз печатники не засмеялись и не произнесли ни слова, но, вытащив линейки, принялись скрести ими по дереву; шум поднялся, будто завывала целая стая шакалов. Таким способом можно сломить упрямство самого упрямого осла; Эрнест Вассерман сдался и больше не подавал голоса. А Сорок четвертый явился с удивительной вестью:

– Невидимки закончили работу, она выполнена в совершенстве. Контракт спасен.

– Сообщите новость мастеру! – крикнул Навсенаплюй.

Маргет поднялась и тотчас поспешила гонцом к дяде; он понял из ее рассказа, что спасены и честь его, и кошелек; радостное известие подействовало на него, точно бальзам, – не прошло и часа, а уж он был если не совсем здоров, то близок к выздоровлению.

Ну а печатники – вы и представить себе не можете, как вытянулись у них лица, по крайней мере, у зачинщиков забастовки, – будто им поднесли горькую пилюлю. Катценъямер так и сказал:

– Нам придется проглотить эту пилюлю, но извольте ее подсластить. Мы проиграли, но забастовка продолжается – ни один из нас не выйдет на работу, пока нам не заплатят за вынужденное бездействие. Печатники одобрительно захлопали

– Что значит «за вынужденное бездействие»? – поинтересовался Навсенаплюй.

– Деньги за время забастовки, потраченное впустую.

– Черт возьми! Вот это наглость! Мастер должен заплатить вам за время, что вы потеряли, пытаясь его разорить! Кстати, а о нем вы подумали? Кто ему оплатит вынужденное бездействие?

Зачинщики забастовки презрительно хмыкнули, а Бинкс сказал, что это к делу не относится.

И мы, сами понимаете, оказались в тупике. Работы было хоть отбавляй, но уроки наборщика висели на крючках в типографии, а печатники туда – ни ногой; и близко, говорят, не подойдем, пока нам не оплатят простой и пока священник не проведет в типографии духовной дезинфекции. И мастер стоял на своем: вымогательству, говорит, потворствовать не намерен.