Вот и вышло, что сражение закончилось вничью. Мастер изрядно потеснил печатников, но и они кое-что за собой удержали. Это был гадкий, унизительный, но – ничего не поделаешь – факт, и печатники злорадствовали вовсю.

В это время у Катценъямера блеснула мысль; возможно, она и другим приходила в голову, но он первый ее изрек.

– Слишком многое здесь принимается на веру, – сказал он с усмешкой, – между тем у нас нет заслуживающих уважения свидетельских показаний, не говоря уж о доказательствах. Откуда нам знать, что контракт выполнен и мастер спасен?

Вот это был удар так удар! Всем было ясно, что Катценъямер попал в цель, можно даже без преувеличения добавить – в самую точку! Дело в том, что предубеждение против Сорок четвертого было очень сильное. Навсенаплюя выбили из седла – сразу было видно. Он не знал, что сказать в ответ, – и это было видно. Лица у всех выражали разные чувства: у бунтовщиков – ликование, у их противников – растерянность. У всех, за исключением двух – Катрины и Сорок четвертого. У Сорок четвертого сделалось бесстрастное деревянное лицо, а у Катрины глаза готовы были выпрыгнуть из орбит.

– Я понимаю, на что ты намекаешь, Катценъямер, скверная пивная бочка, хочешь сказать, что мой мальчик – лжец. Почему ж ты не пошел в типографию, чтоб удостовериться? Отвечай – почему сам не пошел?

– Нужды нет, если хочешь знать. Мне это ни к чему. Мне безразлично, выполнен контракт или нет.

– Тогда держи язык за зубами и не суйся в чужое дело! Ты не осмелишься туда пойти, вот что! Да как тебе не совестно, здоровенный подлый трус, обзывать бедного одинокого мальчишку лжецом, если у самого духу не хватает пойти и доказать, что он лжет!

– Слушай, женщина, если ты…

– Не смей называть меня женщиной, подонок! – Катрина грозно надвинулась на Катценъямера. – Попробуй еще раз так ко мне обратиться – на куски разорву!

– Беру свои слова обратно, – промямлил задира, и многие вокруг засмеялись.

Катрина обвела всех вызывающим взглядом – ну, кто отважится?

Решимости у забастовщиков заметно поубавилось. Ответа не последовало. Катрина вперила глаза в Навсенаплюя. Он медленно покачал головой:

– Не отрицаю – храбрости мне недостает.

Катрина гордо распрямила плечи, вскинула голову.

– Царица небесная не оставит меня своей милостью, – сказала она. – Посмотрю сама. Идем, Сорок четвертый!

Они отсутствовали довольно долго. Когда же наконец вернулись, Катрина сказала:

– Мальчик мне все показал и объяснил. Как он говорил раньше, так и есть. – Катрина снова испытующе заглянула каждому в лицо и, остановившись на Катценъямере, поставила точку. – Ну а теперь у какого подлеца хватит мужества сомневаться?

Таких не нашлось. Кое-кто из наших сторонников засмеялся; Навсенаплюй расхохотался, грохнул кулаком по столу, как председатель суда, объявляющий приговор:

– Дело решено!

Назавтра день выдался хмурый. Печатники на работу не вышли и слонялись по замку, раздраженные и угрюмые. Они и между собой почти не разговаривали, только перешептывались, сойдясь парами. А общий разговор вообще не клеился. За столом, как правило, молчали. Вечером не было обычного веселого сборища. Как только часы пробили десять, все разбрелись по комнатам, и замок показался мне мрачным и пустым.

На следующий день все повторилось сначала. Где бы ни появился Сорок четвертый, его всюду встречали злобными угрожающими взглядами; я боялся за него и хотел выказать ему сочувствие, но робел. Я пытался внушить себе, что избегаю Сорок четвертого для его собственного блага, но совесть моя воспротивилась. Он же, как обычно, и не подозревал о том, что на него глядят исподлобья, с ненавистью. Сорок четвертый порой бывал так же невообразимо глуп, как и умен в других случаях. Маргет сочувствовала ему и всегда находила для него доброе слово, Навсенаплюй проявлял к нему добросердечие и отзывчивость; стоило ему перехватить чей-нибудь свирепый взгляд, направленный на Сорок четвертого, он тут же бранил злоумышленника и подзадоривал его проделать еще раз то же самое, но никто не соглашался. И, разумеется, Катрина всегда оставалась верным другом Сорок четвертого. В общем, только эти трое и выражали свои дружеские чувства к нему, по крайней мере, публично.

Так продолжалось до тех пор, пока заказчики не пожаловали за своим товаром. Они привезли с собой фургон, и он стоял на большом внутреннем дворе замка. У хозяина голова пошла кругом. Кто уложит книги в ящики? Печатники? Конечно, нет. Они отказались работать и заявили, что не позволят работать и другим. Навсенаплюй умолял Катценъямера помочь, но тот грубо его оборвал:

– Не трать слов попусту. Контракт все равно не выполнен.

– Выполнен! – взорвался Навсенаплюй. – Я сам упакую книги, и мы с Катриной погрузим их в фургон. Пусть я приму смерть от призраков или сам умру от страха – это лучше, чем видеть ваше торжество. К тому же Дева Мария, покровительница Катрины, защитит нас обоих. А может, и вы одумаетесь. Я не теряю надежды.

Печатники украдкой посмеялись. Они поняли, что Навсенаплюй погорячился. Он не учел размера и веса ящиков. Навсенаплюй тотчас разыскал мастера и поговорил с ним наедине.

– Все улажено, сэр. Если вы…

– Прекрасно! И, признаюсь, неожиданно. Что же печатники…

– Нет, не согласились, но это не имеет значения, все улажено. Занимайте гостей часа три – угощайте, поите вином, развлекайте, а я за это время погружу товар в фургон.

– Спасибо, большое спасибо, они просидят в замке всю ночь.

Навсенаплюй пришел в кухню и рассказал обо всем Катрине и Сорок четвертому, а я как раз оказался там и слышал его рассказ. Катрина согласилась проводить его в типографию и оставить там под защитой святой девы, пока он упакует Библии, а через два с половиной часа, когда обед подойдет к концу и гостей обнесут вином и орехами, она вернется и поможет погрузить ящики в фургон. Потом они ушли, а я остался: ни один забастовщик не отважился бы сунуть нос в кухню, и я мог побыть с Сорок четвертым наедине, не подвергаясь опасности. Потом вернулась Катрина.

– Этот Навсенаплюй – настоящее сокровище, – заявила она. – Вот уж мужчина так мужчина, не чета восковой кукле, вроде Катценъямера. Уж не хотелось мне его огорчать, но не снести нам ящиков. Их пять, и каждый впору тащить на носилках, а носилки с таким грузом дай бог четверым поднять. К тому же…

– Вас двое, и я за двоих управлюсь, – прервал ее Сорок четвертый. – Вы оба возьметесь за одну сторону, а я – за другую. Силы мне не занимать.

– Мальчик мой, не мозоль глаза людям, вот что я тебе скажу. Только и думаешь, как бы их еще подразнить, олух ты эдакий! Мало тебе, что все они против тебя злобу таят?

– Но ведь вам двоим не снести ящиков, а если ты позволишь мне помочь…

– Шагу отсюда не сделаешь! – Катрина стояла, исполненная решимости, уперев руки в бока.

В глазах Сорок четвертого отразилась печаль, разочарование, и Катрина растрогалась. Она упала перед ним на колени, обхватила ладонями его лицо.

– Поцелуй свою старую мать и прости, – прошептала она.

Сорок четвертый так и сделал, и в ее глазах, всего минуту тому назад метавших громы и молнии, заблестели слезы.

– Кроме тебя у меня нет никого в целом мире, я готова целовать землю, по которой ты ходишь, разве я могу спокойно смотреть, как ты без всякой нужды губишь себя? Боже тебя упаси выходить отсюда. – Катрина вскочила и принесла пирог. – Вот, отведайте с Августом моего пирога и будьте хорошими мальчиками. Такой – с пылу, с жару – только в кухне и съешь, а иной пирог в темноте за деревяшку примешь, все зубы об него обломаешь.

Мы с жадностью набросились на пирог, и беседа на какое-то время замерла. Потом Сорок четвертый сказал с легким укором:

– Мама, ведь мастер дал слово, ты сама знаешь.

Катрина была потрясена. Она бросила работу и задумалась. Опустилась, поджав ноги под скамейку, привалилась спиной к кухонному столу и, сложив руки на груди, уткнулась в них подбородком, несколько раз прошептала: