Впереди медленно двигался по полю рыжеватый зверек, похожий на щенка. Он проваливался в снег по брюхо. Бураковский прибавил шагу. Зверек тоже прибавил, его тело стало горбиться чаще, но лапы по-прежнему зарывались в снежную крупу. Это лиса, с опозданием понял Бураковский. Он ведь видел лис не каждый день, и поэтому щенок с пушистым большим хвостом не сразу превратился в лису. Если бы дочка Бураковского была младше года на четыре, как бы она обрадовалась живой лисе. А сейчас вряд ли сильно обрадуется. Ей уже десять лет, и она отдалилась от отца... Бураковский как будто снова увидел упавшего лицом в угольную пыль Копылова, и шестилетняя Настя что-то сказала ему перед тем, как все огни светильников затуманились и погасли. Лиса барахталась в снегу и часто оглядывалась. Вскоре он стал различать ее продолговатые вертикальные зрачки. Что же сказала Настя?

Он остановился, дышал ртом. Рыжий зверек плыл среди искрящегося поля. Бураковский подумал, что лиса спасает свою жизнь. Он улыбнулся, зачерпнул снега и приложил к разгоряченному лбу.

2

Хомичев и я были в одной школьной компании. С годами нас развело в стороны, иногда встречались на улице, но дальше обычных вопросов о делах и семье не углублялись. Мы оба испытывали неловкость из-за того, что переменились, что перестали быть беспомощными юнцами и что уже не нуждались в поддержке друг друга.

Жизнь Хомичева протекала на моих глазах, а перед его гибелью мы провели вместе целый вечер, - многое я о нем знал. Он развелся с Леной, во второй раз женился, но тосковал по дочери и первой жене.

- Она вышла замуж? - спросил я, словно это могло иметь какое-то значение.

- Нет, - ответил Хомичев, усмехнувшись. - Я здорово ошибся, Бураковский. Вот сейчас пойду в горы, а когда вернусь, может, расскажу тебе о наших общих знакомых.

Он повел группу новичков-альпинистов, но обратно его привезли в железном ящике. На простое тренировочное восхождение он пошел без каски. Сорвавшийся камень попал ему в голову и опрокинул в пропасть.

Я бывал в разных передрягах и знаю, как профессионал относится к обеспечению безопасности. Поэтому смерть мастера спорта по альпинизму Володи Хомичева показалась мне странной.

И я восстановил события одного дня, который, по-видимому, надо считать начальным во всей истории гибели моего товарища.

* * *

Сидели в машине в том порядке, в каком их словно рассадила субординация: на заднем сиденье помощник районного прокурора Пушнин и майор Беличенко, а впереди - молодой Хомичев, ему и приходилось вертеть шеей, оглядываться.

- С малолетними - только пряником! - сказал Беличенко. - Кнутом мы загоним болячку внутрь, а потом неизвестно когда пружина сорвется, и мы имеем - что? Сами знаете что.

Майор был низкорослый, широкоплечий, с огромными кистями рук.

- Откуда у молодых работников это представление о мягких законах? спросил Пушнин, имея в виду Хомичева.

Хомичев отвернулся.

Майор вздохнул. Наверное, ему не хотелось поддерживать помощника прокурора и критиковать своего сослуживца. Беличенко было уже за сорок, и тридцатилетний Пушнин казался ему почти таким же зеленым, как и двадцатишестилетний Хомичев.

- Возможности законотворчества весьма невелики, - сказал Пушнин.

Хомичев не утерпел, повернулся.

- В прошлом году у нас было семь дел о приписках в строительстве и промышленности, - азартно вымолвил он. - Можно было посадить сорок очковтирателей, а посадили всего двух. И то - сроки ниже минимальных!

- Ну закон-то тут не виноват, - уклончиво ответил Пушнин.

- А вы говорите! - закончил Хомичев.

Навалившись боком на спинку, он ждал ответа.

- Delenda est Carthago*, - улыбнулся Пушнин майору.

______________

* Карфаген должен быта разрушен (лат.).

Хомичев стал хмуро смотреть вперед на зеленеющие поля озимой пшеницы.

- Володя у нас один из лучших работников, - примирительно заметил Беличенко и рассказал, как Хомичев раскрыл дело о краже пятидесяти восьми тысяч рублен из колхозной кассы. В его голосе звучали просительные нотки. Ехали в колонию для несовершеннолетних, где Хомичеву предстояло допросить одного парня, к которому неожиданно потянулась нить из нового следствия. Утром Хомичев и Пушнин были настроены дружески; Пушнин весело сообщил, что уже успел пробежать трусцой три километра, отвел дочку в детсад и написал страницу статьи для юридического журнала. Он был поджарый, с рыжеватыми вьющимися волосами. И выше Хомичева на полголовы.

"А я уж давненько спортом не занимался, - вздохнул тогда Хомичев. - У нас по средам в восемнадцать ноль-ноль физподготовка - бассейн, зал, корты. Но куда там сходить! Кто пойдет, на того косятся, как на лодыря".

"Это дико! - ответил Пушнин. - Кому нужен вялый сыщик? Я бы на месте вашего начальника обязал всех заниматься спортом!"

Потом неожиданно Хомичев начал придираться к Пушнину.

Беличенко все пытался смягчить Хомичева и расхваливал его, как умел. Он вспомнил и послевоенный ОББ, отдел борьбы с бандитизмом, где работал отец Хомичева, засады, перестрелки, и то, что еще в школе Хомичев стал заниматься альпинизмом, что в армии стал мастером спорта, что заочно учится. И жена у Володи обаятельна, и дочурка смышленая.

- Слушай, - переходя на "ты", сказал Пушнин и тронул Хомичева за плечо. - Обычно дети оперативников воспитываются среди уличной шпаны. Какая-то странная закономерность! Ты ведь тоже?

- А ты? - повернулся Хомичев.

Сильные прямые губы Пушнина улыбались.

- И я, - кивнул он. - Уголовная романтика... Андреич, мы оба могли бы стать вашими подшефными, - сказал он Беличенко. - Страшно представить, как легко было переступить грань.

Но по его спокойному доброжелательному тону было видно, что ему ничуть не страшно.

- А я стащил у бати тэтэ, - оживился Хомичев. - Засунул под рубаху. А уже вечер, идет по улице бабка, я на нее пушку: "Руки вверх!" Она как огреет меня сумкой!

- Сумкой? - спросил Пушнин. - Ну и дальше?

- Убежал.

Постепенно настроение у всех выровнялось, пошли рассказы из следственной практики. Беличенко закрыл глаза и сквозь дрему улыбался.

Проехали поселок Тополиный. В окна налетело тополиного пуха. Листья деревьев лоснились, на шоссе лежали полосы яркого света и тени.

Хомичев еще не бывал в колониях, ждал встречи с любопытством и смущением. Он не знал, как относиться к малолетним преступникам.

Их встретил начальник колонии, пожилой полковник с жестким, как показалось Хомичеву, лицом. В окно кабинета была видна верхняя, проволочная часть забора, сквозившая черной сеткой на фоне неба. Светло-серые глаза полковника были задумчивы. Может, он сожалел, что потратил жизнь не на то? В его облике угадывалась властная натура. Нет, вряд ли сожалел. Рядом с ним Беличенко и Пушнин сделались незаметны, он выделил Хомичева и говорил, глядя на него. Полковник не отличался красноречием. Он рисовал картину простыми стертыми словами: "Наша задача использовать педагогическое наследие Макаренко и ликвидировать конфликт между воспитанниками и обществом", "перспектива - готовить к освобождению", "вечерняя школа работает по недельной двадцатиодночасовой программе", "сроки от пяти до десяти лет, убийства, изнасилования, разбой". Несмотря на эти шаблонные фразы, Хомичев слушал с угрюмым вниманием. В глазах полковника было страдание. "Недавно была встреча с нашими бывшими воспитанниками, они отмечали двадцатипятилетие освобождения. Среди них директор завода, доктор физико-математических наук, прорабы, тренеры, инженеры".

- Вы считаете нашу систему наказания достаточно жестокой? - спросил Пушнин, словно продолжая прошлый спор с Хомичевым.

- Вопрос перевоспитания человека никогда не решался с позиции силы. Я и мои коллеги придерживаемся этого принципа.

- Ясно, - кивнул Пушнин (Хомичев вспомнил его латынь о Карфагене). - А кого у вас больше, городских или сельских?

- В основном дети из промышленных районов. Из сельской местности единицы. - Полковник поглядел на часы. - Еще урок не закончился. Здесь подождем или пройдемся по территории?