Спустя четырнадцать минут Джек Обри вышел во двор с саквояжем в руках. Ещё до того, как завернуть за угол, он услышал странные крики — какой-то шумный спор, а подойдя к воротам, увидел квакера и франта, схватившихся с его новым знакомым, и маленького форейтора, который вцепился в головы лошадям, подлетал после каждого удара и вопил изо всех своих слабых сил.

Франт ударом сбил шляпу Чёрного Плаща, и та надвинулась на глаза, и старательно его душил.

Квакер, как мог, наносил противнику неуклюжие удары и дёргал кожаный портфель, который Чёрный Плащ крепко сжимал в руках.

Возможно, Джек медленно сочинял остроты, зато чрезвычайно быстро действовал. Он с максимальной скоростью рванул вперёд, сходу налетел на франта сзади всеми своими шестнадцатью стоунами веса, свалил его и приложил головой о булыжник, а потом вскочил, чтобы разобраться с квакером. Однако тот с неожиданным для его возраста и веса проворством уже нёсся прочь. Чёрный Плащ поправил шляпу, схватил Джека за руку и вскричал:

— Пусть бежит, пусть бежит, прошу вас! Умоляю, дайте ему уйти! И тому пьяному негодяю тоже, — он махнул в сторону франта, пытающегося подняться на колени. — Я бесконечно обязан вам, сэр, но прошу, не будем устраивать скандала, не стоит поднимать шум.

С кухни «Корабля» наконец-то начал сходиться народ — посмотреть, что случилось.

— Нет, пожалуйста, не надо привлекать никаких официальных лиц, — очень убедительно попросил Чёрный Плащ. — Прошу, давайте сядем в экипаж. Вы не ушиблись? Багаж у вас с собой, отправляемся немедленно.

Спустя некоторое время, когда экипаж уже довольно далеко отъехал от Дувра и перед ними простиралась дорога на Лондон, Чёрный Плащ отряхнул от пыли сюртук, поправил шейный платок и разгладил бумаги в помятом в драке портфеле. Очевидно, ему сильно досталось, хотя на расспросы Джека он отвечал:

— Всего несколько царапин и ушибов, сущие пустяки по сравнению с падением с лошади.

Но немного погодя, после Бакленда, когда лошади пошли быстрее и экипаж плавно катил вперёд, он сказал:

— Я бесконечно обязан вам, сэр. Бесконечно обязан не только за то, что вы спасли меня и моё имущество от этих мерзавцев, но и за то, что позволили замять это дело. Если бы явился констебль, нас могли задержать, и более того, поднять шум и устроить скандал. В моём положении я не могу позволить себе даже тени скандала, никакого внимания публики.

— Безусловно, скандал — чертовски неприятная вещь, — согласился Джек. — Но уж больно мне хотелось утопить тех негодяев в луже.

После недолгого молчания Чёрный Плащ, наконец, заговорил:

— Мне следует объясниться.

— Совсем не обязательно, — сказал Джек.

Его попутчик поклонился и продолжил:

— Дело в том, что я только что вернулся на континент после секретной миссии, а эти двое меня преследовали. Того негодяя в пёстром шейном платке я заметил ещё на корабле — еще удивился, как он туда попал — и пожалел, что пришлось оставить слугу, крепкого и храброго молодого человека, сына моего егеря, в Париже, вместе с моим начальником. Эта их выходка с экипажем — просто предлог, чтобы напасть на меня. Им вовсе не были нужны ни экипаж, ни мое имущество, часы или те небольшие деньги, что у меня при себе. Нет, сэр, они охотились за информацией, сведениями, которые у меня вот здесь, — он положил руку на кожаный портфель, — новости, которые при определённых обстоятельствах могут стоить кучу денег.

— Надеюсь, это хорошие новости? — спросил Джек, заглядевшись в окошко кареты на хорошенькую, разрумянившуюся от прогулки молодую женщину, лёгким галопом скакавшую по широкой обочине в сопровождении грума.

— Полагаю, сэр, очень хорошие, по крайней мере, им обрадуются многие, — улыбнувшись, ответил Чёрный Плащ. Потом, возможно, почувствовав, что слегка проговорился, откашлялся и добавил: —А вот и обещанный дождь.

В Кентерберри они поменяли лошадей, и когда Джек попытался заплатить хотя бы свою долю, Чёрный Плащ оказался неумолим — нет, так не пойдёт, он обязан загладить свою вину. Он не позволит своему спасителю доставать деньги, и в конце концов, едет он с Джеком или один, цена та же. И, наконец, как самый сногсшибательный довод, сообщил, что платит правительство.

Когда они снова двинулись в путь, Чёрный Плащ предложил Джеку поужинать в Ситтингборне.

— Роза отлично готовит, я не раз пробовал, — заверил он, — и у них подают шамболь-мюзиньи девяносто второго, едва ли не лучшее вино, какое мне когда-либо доводилось пить. Кроме того, прислуживать нам за столом станет дочь хозяина, юная особа восхитительной внешности. Я не распутник, но считаю, что такие прекрасные создания добавляют радости в нашу жизнь. Кстати, — добавил он, — это довольно-таки нелепо, не могу поверить, что мы до сих пор не представились: Элвис Палмер, к вашим услугам.

— Очень приятно, сэр, — сказал Джек, пожимая ему руку. — Меня зовут Джон Обри.

— Обри, — задумчиво протянул Палмер, — я совсем недавно вспоминал это имя в связи с черепахами. Могу я спросить, не родственник ли вы мистеру Обри, прославленному видом Testudo aubreii — самой удивительной из сухопутных черепах?

— Полагаю, да, в некоторой степени, — ответил Джек, изобразив на загорелом, обветренном и покрытом боевыми шрамами лице что-то вроде смущённой улыбки. — На самом деле, это создание назвали в мою честь, однако я не силён в таких вопросах. Я хочу сказать, открытие этой черепахи — не моя заслуга.

— Боже мой! — воскликнул Палмер. — Значит, вы — капитан Обри из военно-морского флота, и вы наверняка знакомы с доктором Мэтьюрином.

— Он мой близкий друг, — ответил Джек. — Мы много лет плавали вместе, и в эту войну, и в предыдущую. А вы с ним знакомы?

— Никогда не имел чести быть ему представленным, но изучал все его выдающиеся труды — не медицинские, конечно. Я всего лишь натуралист, причём дилетант. Моя работа — парламентские законопроекты, но я слышал его доклад в Королевском научном обществе, куда был приглашён одним из коллег, и присутствовал при его выступлении в Парижском институте.

— В самом деле? — сказал Джек. Из этих слов и некоторых других оговорок попутчика он теперь понимал, что Палмер являлся одним из представителей Парламента, которые разъезжают с одного места на другое, тех, для кого и существуют картельные суда.

— О да. Как вы, конечно же, знаете, его выступление было просто блестящим — мне даже не удалось уловить всё, что он говорил, среди оваций — но впоследствии я с огромным интересом и наслаждением прочёл опубликованный доклад. Какая глубина исследования, эрудиция, что за красноречие и вспышки остроумия! Должно быть, знакомство с таким человеком — большая честь.

Они говорили о Стивене до самого Ситтингборна и продолжили беседу во время прекрасного ужина.

— Вот бы он сейчас был с нами, — сказал Джек, глядя через бокал с бургундским на огонек свечи. — Он любит хорошее вино ещё больше, чем я, а вино этого года поистине благородно.

— Значит, он обладает и этим достоинством, в  придачу ко всем остальным — как я счастлив это слышать. Мне он кажется самым восхитительным и талантливым человеком. Дорогая моя, — обратился он к румяной, как роза, хозяйской дочке, — полагаю, нам не помешала бы ещё одна бутылка.

Джек мог бы возразить, что у Стивена нет чувства времени и дисциплины, и что он способен на язвительные реплики, но вместо этого ответил:

— И как вы только что отметили, он потрясающе остроумен при случае. Довелось мне услышать от него лучшую шутку в моей жизни, выданную с полузалпа без очистки палуб и команды «Свистать всех наверх». Хотелось бы воспроизвести ее точно, иногда я в ней путаюсь — такая она тонкая, и становится не так смешно, если приходится разъяснять. Сперва я должен отметить, что на флоте у нас есть две коротких вахты всего лишь по два часа каждая. Их называют первой и последней собачьими вахтами. Вышло так, что во время блокады Тулона на борту был штатский, не понимавший нашего образа жизни, и как-то раз за обедом он поинтересовался, почему именно собачьи вахты? Мы принялись объяснять, что они сдвигают время службы так, чтобы вахтенные левого борта стояли «могильную» вахту одну ночь, а правого — в другую, но он не это имел в виду. Почему же собачьи, интересовался штатский, почему короткие вахты называются собачьими. Тут мы все застыли, не в состоянии ничего сказать, пока Мэтьюрин неожиданно не вступил в беседу: «Разве вы не видите, сэр? Они же купированные». Мы это не вкурили вначале, но потом нас озарило: купированные, понимаете?